Тот развел руки в стороны: что, мол, поделать, убит так убит.

Наблюдая за их жестикуляционными переговорами, я вдруг подумала: все произошло настолько стремительно – в течение доли секунды – что Зина чисто физически был не в состоянии прицелиться.

И тем не менее, он попал – на таком большом, практически предельном расстоянии.

Он повернулся и, забросив ружье на плечо, двинулся в чащу.

Я собралась его догнать, но что-то меня остановило.

Наш убитый противник уже выбрался из высокой травы на тропку и теперь хорошо был виден. На левой стороне груди горело яркое пятно краски. Впрочем, не столько феноменальная точность выстрела заставила меня призадуматься, сколько – походка человека.

Его лица под маской я, естественно, рассмотреть не могла.

Но с этой характерной, раскачанной – типично утиной – походкой я встречалась не впервые.

На обратном пути к лагерю мы набрели на забавное приключение: продравшись через плотный кустарник, мы обнаружили на крохотной тенистой и какой-то чрезвычайно уютной укромной полянке двух противников, мужчину и женщину.

Позабыв про честь и долг солдата, они занимались любовью.

– Может, пристрелим их?  – спросила я, прицеливаясь и воображая, как очаровательно взорвется на бледной ягодице мужчины мой шарик с краской.  – Или нет, давай их возьмем в плен. Под пыткой они нам покажут, где спрятано вражеское знамя.

– Я тебе потом объясню, что они нам покажут,  – усмехнулся Зина и тихо ретировался.

Мы отказались от ленча, быстро переоделись и пошли к машине. Бойцы, перемазанные краской, стекались к лагерю и, наверное, вспоминали минувшие дни – "как вместе в атаку ходили они".

– Как эти игрища, кстати, называются?  – спросила я, пока грелся двигатель.

Оказывается, это пейнбол – любимая забава трудолюбивого американского народа.

– Зина,  – спросила я, потупив глаза,  – можно я сейчас отдамся?

Он тяжело вздохнул.

– Да нет, не тебе. А – творческому процессу?

– Валяй,  – со смехом разрешил он.  – Только потом я этому процессу набью морду.

Я старательно откашлялась, попробовала голос, опятъ откашлялась:

– Отменно,  – похвалил меня Зина.  – И главное – за душу берет.

– Кстати, о душе... Ты начисто выбил ее из этого парня. Ты влепил ему пулю прямо в сердце.

Зина нахмурился и долго молчал.

– Мало ли какие бывают случайности,  – тихо произнес он, когда мы уже вовсю неслись по шоссе.

Согласна, охотник: мало ли что тебя подстерегает за углом, когда играешь в прятки.

В последний раз подобное ощущение собственной крохотности, никчемности и мелкотравчатости я испытывала сравнительно давно и сравнительно далеко от Агапова тупика; это было в Терсколе, когда с утра пораньше нас с Паниным буквально сбросил с койки жуткий грохот.

Не знаю, существует ли в русском языке слово, способное его описать. Ужасный, кошмарный, могучий, раскатистый, оглушительный – в этих характеристиках рассыпаны зерна смысла, однако, даже ссыпанные в кучу, они не в состоянии точно и ясно передать впечатление.

Ближе к смыслу, пожалуй, стоит определение "гигантский"; да, один из сущностных признаков этого грохота составляла именно его огромность: он обнимал весь мир, и ты, волей случая размещенный внутри его, отчетливо чувствовал, как мгновенно леденеет твоя крохотная муравьиная душа.

Тогда в нас (мы с Серегой жили в бельевой подсобке гостиницы "Чегет" –чтобы не платить за номер) шарахнула большая лавина со склонов Когутая; воздушной волной повышибало стекла.

Теперь стекла пока не вылетали, но уже заметно подрагивали.

Я выглянула во двор. Стояло чудесное утро, прозрачное, солнечное и свежее; и странно, что единственным живым существом во дворе была Рая: опираясь на метлу, она стояла, задрав лицо к небу.

Я выбежала на улицу.

До Раи – она каменела неподалеку от детской игровой площадки – я добралась, что называется, "на полусогнутых", инстинктивно пригибаясь на ходу, и со стороны, скорее всего, походила на солдата, совершающего короткие перебежки под обстрелом противника.

И неспроста.

Что-то странное происходило с небом.

Небо разламывалось – и из этих разломов сыпался грохот.

Освоившись, я стала понемногу разбирать механизм этого явления природы. В какой-то момент небо мгновенно уплотнялось, делалось тугим, как резиновый шарик, твердело и, наконец, с треском крошилось где-то очень высоко и далеко, где-то там, где тянутся мои невидимые Млечные Пути.

Чуть пониже небо было простегано короткими стежками.

– Что это, Рая?

Она бросила на меня растерянно-тревожный взгляд и опять уставилась в небо.

Я попыталась вспомнить, какой у нас теперь месяц на дворе – ноябрь? двадцать четвертое ноября? уже так скоро?

– Совсем говно дело,  – констатировала Рая, всматриваясь в небо.  – Война... Слышь, из пушек палят? И из автоматов. Совсем говно дело, если война,  – она забросила метлу на плечо и двинулась к помойке; она несла свой инструмент, как старый солдат тяжелую винтовку после долгого перехода.

Ни одна живая душа во дворе так и не появилась.

Я долго сидела на лавочке возле детской площадки – прислушивалась.

Пожалуй, первое впечатление меня ввело в заблуждение.

Небо время от времени в самом деле скатывалось.

Однако оно принимало не форму мячика.

Оно скатывалось в свиток и исчезало.

Алка орала по телефону.

Ты что, совсем дура старая, ты в какой стране, твою мать, живешь?! ты радио включаешь?! тут гульба-пальба всю неделю идет, а она – ни сном ни духом! напилась опять, что ли?!

Стоп. Я на время отключилась от Алкиных словоизвержений.

Все последние дни мы с Зиной ездим – "огородами и к Котовскому": пробираемся по каким-то окольным переулкам. Красноглазый милиционер хотел меня поцеловать, поскольку я единственный нормальный человек в этом городе... Костыль двинулся куда-то на Баррикадную, господи, и он – одноногий инвалид на костылях – и туда же?!

...у тебя под боком танки вовсю шмаляют, кровищи море, а ты, твою мать, лежишь на диване и все своего Джойса читаешь?

Джойса я не почитываю, я им дерусь – хотела, было, возразить я, но махнула рукой, повесила трубку, легла на диван и сунула голову под подушку.

Не знаю, сколько я так пролежала. Зато знаю наверняка: все это время у меня было ощущение, будто я в лавине; и этот гигантский поток снега тащит меня, крохотную белку, швыряет, кувыркает, подбрасывает, ломает – ты, белка, не первый год в горах, знаешь, что скоро это кончится: снег забьет тебе рот, перекроет дыхательные пути, ты тихо уснешь; а найдут тебя только по весне, когда плотный наст станет водой, утечет вниз, и обнажит на склонах реликтовые рододендроны.

Вот уж не думала, что меня так быстро отыщут и извлекут из лавины.

Звонок.

Телефон? Нет, звонок в дверь – кто-то нажал кнопку и забыл убрать палец: давит, давит, давит...

– Варвара?

Она смотрит на меня и не видит.

Я убрала ее руку от звонка – рука у нее холодная, неживая. Обняла ее, повела в дом. Варвара повиновалась мне, как манекен, если, конечно, существуют на свете подвижные манекены. Укладывая ее, я вспомнила: в прошлый раз она все августовские дни, "которые потрясли мир", провела где-то там, в лавине. Наверное, опять – оттуда.