От созерцания обнаженной натуры меня отвлек телефон.

Это был Зина.

Чем я занимаюсь? Да так, стою голая перед зеркалом и пробую оценить состояние собственных телес.

Последовала короткая пауза, потом я услышала приглушенные щелчки – ногтем по трубке постукивает, догадалась я.

– Тук-тук, войти можно?

А-а, ладно, заходи Зина, садись на диван, будь как дома: я бегло посвятила Зину в тайны зеркала, не утаив сообщение о маловыразительности "лица".

Зина сдавленно простонал на том конце провода.

– Я сейчас заеду!

– Мне одеваться или так стоять?

– Постой так, я быстро!

Черт с ним, будь что будет, сказала я девушке из зеркала; давай, охотник, бери добычу, тебе даже не понадобится двухстволка; вот она, белка, сбежала по стволу на землю, сидит в траве, завернувшись в собственный хвост, и сама просится в руку; что-то мне и в самом деле не по душе намеки толсторожих пареньков из коммерческих палаток.

Я еще немного повертелась перед зеркалом и в очередной раз пожалела, что не уродилась.

Да уж, не повезло девушке. Во-первых, ей стоило бы уродиться мальчиком; очень хорошо быть мальчиком и не иметь никаких проблем с гинекологией. И во-вторых, уж если не мальчиком, то, во всяком случае, еврейкой: волосы, конечно, были бы не рыжие, глаза не мутновато-серые, а темные, бархатные, и плюс к тому была бы талантливой, на скрипке бы играла, или б сделалась писательницей-сатириком, в КВНе бы участвовала... Хотя нет, ну их, скрипку и сатиру! Пошла бы в мединститут и выучилась бы на дантиста.

Зина страшно смутился, сконфуженно увел глаза в потолок.

– Я ж пошутил...  – он тщательно, старательно откашлялся в кулачок, потом украдкой глянул на меня и улыбнулся:  – С тобой не соскучишься!..  – обнял, поцеловал в висок.  – Давай, одевайся. Мы едем в театр.

Как это мило – в театр. А что такое – театр? Кажется, это заведение, где пиво в буфете дают, больше я про театр ничего не помню; хотя нет: говорят, там, кроме пива, есть еще вешалка.

Я выбрала длинную черную юбку из жатой материи просторную белую кофточку и широкий пояс. Если эти наряды и были в моде, то лет десять назад, однако других у меня нет.

На улице лило как из ведра.

– Наша погода порабощена ходом жизни,  – оценила я состояние климатических условий, когда мы, слегка вымокнув, уселись в машину.  – Сегодня никакого дождя синоптики не обещали, и вон как льет – все как в жизни. С утра не знаешь, что случится днем. В обед боишься, что не доживешь до ужина. Ложась спать, я опасаюсь, что проснусь в какой-нибудь другой стране. Природа не выдерживает такого непостоянства и подчиняется.

– Точно,  – Зина промокнул лицо платком, включил зажигание.  – Если Майклу Джексону придется отплясывать в Лужниках в овчинном тулупе ввиду обильных сентябрьских снегопадов, я не удивлюсь.

Джексон? Это, кажется, кто-то из эстрадных попрыгунчиков?

– При чем тут этот гуттаперчивый парень?

Зина покосился на меня. Наверное, так смотрят на человека, неосторожно свалившегося с Луны, который ходит по улицам и удивляется, отчего эти люди в нашем городе не носят скафандров.

– Ты в самом деле ничего не знаешь?

Я закурила и вместе с никотином впитала занятную информацию о визите в столицу Огненной Земли суперзвезды; о том, что гуттаперчивый мальчик, возможно, имеет склонность развлекаться с малолетними; и о том, какие разборки происходят в шоу-мафии в связи с тем, что кто-то у кого-то подло перехватил права на организацию вояжа...

Значит, кого-нибудь обязательно пристрелят, и я впишу свежий эпизод в сагу о "новых русских"... Почему, кстати, их называют русскими; русских в этой среде, по моим подсчетам (если, конечно, можно считать корректным подсчет, основанный на анализе национального состава убиенных), наберется от силы десять процентов.

– Этот Джексон не производит впечатления живого,  – я неосторожно упустила обвалившийся с сигареты пепел на единственное относительно пристойное "свадьбишное" платье.  – Он сделан из чего-то искусственного, синтетического; скорее всего, его вырастили в пробирке. А певец он нулевой.

– Зато великий танцор, – отметил Зина. – Не прожгла платье?

Бог миловал. Вот было бы занятно: явиться в театр с дырой на самом интересном месте.

Дождь молотил по крыше так, как будто хотел разнести ее в клочья, "дворники" едва успевали справляться с потоком воды, плотным чулком обтягивающим стекло.

– А что мы, собственно, едем смотреть?  – поинтересовалась я, когда мы встали на светофоре.

Вид у Зины был такой, как будто его стукнули пыльным мешком по голове; скорее всего, он не знал ответа на этот вопрос; сосредоточенно глядел в зеркальце заднего обзора, покусывал губу; о том, что нам дали "зеленый", он, кажется, догадался исключительно благодаря истеричному вою клаксонов.

Мы стояли, клаксоны завывали. Я воспользовалась его задумчивостью и левой рукой включила заднюю передачу.

– Газуй, Зина, дай ему багажником между глаз, чтобы не нервничал!  – я обернулась, пытаясь рассмотреть через мутное стекло: кто это там пристроился нам в хвост такой нервный.

...удивительно, но на этот раз вещество современной культуры, вытолкнутое из меня привычным синдромом, оказалось точным по смыслу: это были ярко-красные "жигули"; Зина усмехнулся и резко рванул с места.

Потом – когда мы сделали круг по знакомой площади, удачно припарковались неподалеку от входа и сидели в машине, наблюдая, как убывает дождь, – я поймала себя на мысли, что впервые приезжаю в этот театр на машине.

Всю жизнь добиралась на метро. У эскалатора продиралась сквозь толпу жаждущих лишнего билетика и бежала через дорогу; "нечего лениться!" – пеняла про себя жаждущим и была права в этом упреке, поскольку сама, чаще всего, выстаивала тут ночь у касс за заветным билетиком, за сладким чувством восторга от вхождения в этот тесный крохотный мир, где солдат у входа накалывает на штык кусочек бумаги, доставшийся тебе с таким трудом, и пропускает внутрь – прямо под обстрел пристальных портретных взглядов, бьющих тебя навылет со стены... Теперь в этих стенах, насколько я знаю, царит привычная наша туземная жизнь, и бесконечно происходит какая-то жуткая, жутчайшая склока с ругательными разборками в судах.

– Мы кого-то ждем?  – спросила я, глянув на часы, встроенные в приборный щиток; до начала оставалось пятнадцать минут.

Подъехал какой-то чудовищно расфуфыренный "кадиллак"; под дождь выскочил молодой человек с двумя зонтами. Зонты он взорвал у задней дверцы и сопроводил господ в смокингах до театрального входа.

Впопыхах – пока нервничали, дожидаясь билетершу, нарочито медленно надрывавшую билеты, бежали в раздевалку, а потом меж кресел, по ногам! – добирались до своих мест – в каком-то из отрезков этого бега мне удалось краем глаза зацепить афишный лист и слизнуть с него взглядом увесистое основательное слово.

Стриндберг.

Что ж, пусть будет – плэй Стриндберг! – я успокоилась. Очень хорошо, что не Погодин, не Шатров или Розов; значит, на сегодняшний вечер мы избавлены от туземного драматического занудства или занудного драматизма – не знаю уж, чего в пьесах, сделанных на материале Огненной Земли, больше...

Стриндберга представляли люди с какими-то восточными лицами; тронув соседку за острый локоть, я поинтересовалась на этот счет, и мадам шепотом объяснила мне, что это какая-то немосковская труппа (кажется, из братской и солнечной Армении), что мы смотрим "Ночь невинных забав" и что дети до шестнадцати лет не допускаются.