После факультета она пристроилась в какой-то жиденькой отраслевой газетке – то ли лесной, то ли железнодорожной – и надолго исчезла из поля моего зрения. Выплыла Варвара на поверхность в ту славную пору, когда у нас тут все бурлило и клокотало: я увидела ее на телеэкране (мой "Рекорд" тогда еще дышал). Она сильно изменилась. Слава богу, у нее хватило ума не трогать свои роскошные волосы и не уродовать их современной стрижкой. Перед камерой Варвара с угрюмым пафосом произносила что-то энергичное и непримиримое – "наш верховный начальник пролез в президенты "через форточку"! – я еще подивилась ее рабоче-крестьянскому бесстрашию; за такие лихие оценки можно было схлопотать. Как тут же выяснилось, она уже схлопотала – из газеты ее выгнали, так что вещала Варвара в качестве "независимого" журналиста без места работы и оклада. Через год я встретила ее на митинге; дело было на Маяковке: сорвав глотку выкрикиванием проклятий в адрес какого-то верховного начальника – не помню, какого именно, – мы зашли ко мне в гости, выпили водки, смеха ради я разложила на столе свою Сагу "О трактористах и механизаторах".

От нечего делать в библиотеке я просматривала газеты и собирала в них всякие забавные случаи из советской жизни. Девять десятых этих историй почему-то касались именно трактористов и механизаторов – люди этих профессий оказались единственными представителями нашего народа, которые вели полнокровную жизнь и практически в каждом номере газеты что-то находили или откапывали в земле: кадушки со старыми монетами или керенками, бомбы, снаряды и другие боеприпасы времен войны, а также черепа древних людей. Так что коллекция этих историй у меня собралась очень внушительная.

С год назад она меня разыскала. Позвонила, мы потрепались о том о сем; Варвара вспомнила мои собирательские труды и предложила продолжить в том же духе – она теперь работает на радио, у нее прямой полночный эфир, ей необходимы для подпитки мозга, устающего продуцировать темы для многочасовой болтовни, своего рода дайджесты из самых разных областей жизни – все равно я "задницу просиживаю в библиотеке" и могу стричь из газет всякие вкусные (так она выразилась) разности.

– Вкусные?  – переспросила я.

– В целом ты действуй в жанре саги,  – наставляла меня Варвара,  – это у тебя хорошо получается, но при этом надо иметь в виду соображения "вкусности"... Как бы это объяснить...  – в трубке возникла пауза, потом что-то зашуршало.

– Ну вот хотя бы это, с телетайпа, Франс-Пресс передает,  – Варвара что-то пробубнила себе под нос, потом выкрикнула:  – Да! Слушай. "Одна девушка в Центрально-Африканской республике в ходе нетрадиционных любовных утех откусила возлюбленному детородный орган" – представляешь, какой кайф!

Иной раз я туго соображаю. Это был именно тот случай.

– Как это?  – простодушно поинтересовалась я.

Варвара ответила – глубоким стоном.

– А-а-а,  – наконец сообразила я.  – Понятно. Вкусности. Понятно.

Мой первый труд – "Сага о чуме и холере", по оценке Варвары, имел большой успех. Я перемолола кучу газет за пару последних лет и составила подробнейшую антологию рецидива на просторах нашей Огненной Земли тех болезней, которыми мир переболел в эпоху средневековья и о которых узнает разве что за чтением исторических романов. Оказалось, что если свести вместе все короткие и явно эзоповым языком изложенные сообщения о холере, чуме, черной оспе, тифе и других дремучих хворях, то картина получается очень впечатляющая. Правда, у Варвары были неприятности: одного слушателя увезли на неотложке с микроинфарктом.

Следующую антологию – "Сагу о Геенне огненной" – я старалась выполнить помягче, чтобы не травмировать психику аудитории. Я представила панораму пожаров; в самом деле: все кругом горит, дымит и полыхает – если сгорел дотла такой монстр, как КамАЗ, то что говорить о коммерческих ларьках, офисах, магазинах, складах, квартирах, кинотеатрах. Кто-то из публики долго и настойчиво стучал Варвариному начальству по телефону, и в результате ее на некоторое время разлучили с микрофоном – за нагнетание катастрофических настроений. Репрессии ее только взбодрили – она опять почувствовала себя в родной стихии "борьбы за правду".

– А то, мать их, хуже прежних стали давить!  – высказалась она о своем демократическом начальстве.  – Ничего... Правду не зароешь!  – и пожелала мне успехов в моих сокрушительных трудах.

В последнее время я работала сразу над двумя трудами: "Сага о родных и близких" и "Сага о том, что лучше быть бедным и живым, чем богатым и мертвым".

Прихватив наброски, я отправилась проведать Варвару.

Варвара жила на Комсомольском. Вернее сказать, они: Варвара и ее муж – милый, тихий интеллигентный человек с землистого оттенка лицом, низкого роста и высокого положения; поженились они года три назад. Трудно сказать, чем уж Варвара приворожила этого далеко не последнего сотрудника МИДа – не исключено, что именно основательной комплекцией и рабоче-крестьянской прямолинейностью. Так или иначе, они составляют занятную живописную пару: щуплый узколицый чиновник (он по специальности синолог) и Варвара, которая всякую попытку мужа вставить слово поперек пресекает решительно и бескомпромиссно: "Ты брось свои китайские штучки!"

Я немного припозднилась, уже вечерело. Минут двадцать пришлось ждать троллейбус. Наконец-то он притащился, долгожданный.

Я пробила талончик в компостере на задней площадке. Народу было не слишком много. В салоне были свободные места, но ехать мне было недалеко – ничего, постою.

Кто-то сочно дышал мне в затылок свежим перегаром. Обняв вертикальную стойку у крайнего сидения, раскачивался и колыхался гражданин с оплывшим лицом. Неустойчивость его бросалась в глаза, и я прошла в салон от греха подальше. Мы подъехали к метро "Фрунзенская". Что произошло в двух шагах от остановки – сказать не берусь.

Я услышала хлопок под ногами, за ним последовал жуткий свист. Я опустила глаза и уставилась на то место, где только что стояла. В чреве троллейбуса происходило утробное вулканическое брожение. Пол вздувался, вспучивался – как будто под рифленой резиновой кожей пола зрел нарыв. Созрел и прорвался...

В полу образовалась дыра с рваными краями – и в эту прореху, крича, как раненая птица, погружалась молодая женщина. Мы вместе ждали на остановке, и у меня было время ее рассмотреть. Впрочем, рассматривать было нечего – кроме ног. Восхитительные ноги, затянутые в тугие, черные, сально поблескивающие чулки – забыла, как они называются. Юбку она надеть забыла. Длинный лиловый свитер более открывал, нежели скрывал.

Плохо помню, как в потоке горячих тел, среди кулаков и ругательств, я выплеснулась через переднюю дверь на улицу.

Заднее колесо троллейбуса разлетелось в клочья.

Быстро подъехала "скорая".... Женщину с изуродованными, жутко располосованными окровавленными ногами увезли.

Пьяный человек обнимал столб и блаженно улыбался.

– Спасибо вам,  – сказала я.  – Если бы не вы...

Я очень живо представила себя на задней площадке – ив очередной раз подивилась языку, способному на такое лукавство, как сослагательное наклонение: если бы он оказался трезвенником? А если б и оказался пьющим, но сегодня решил бы воздержаться? Если бы принял на грудь, но не такую дозу? Если бы ввалился в другой троллейбус? Если бы да кабы – то в этой карете "скорой помощи" валялась бы теперь я, без сознания, с разодранными в клочья ногами, ногами, ногами – прикрыв глаза, я опять увидела эти очаровательные ноги, затянутые в... и почувствовала, как Сергей Сергеевич Корсаков опять стучится в мои двери: