На проезжей части творилось что-то невообразимое – бурлящее, клокочущее, поразительно напоминавшее сцену штурма Зимнего из старых фильмов.

– Рабочий тащит пулемет,  – сказала я, выворачивая на пешеходный тротуар; однако продвинуться вперед нам так и не удалось – путь был перегорожен грузовиком.

Я выключила движок и закурила.

– Какой рабочий?  – спросил мой попутчик.

О, этот поэтический персонаж есть один из ритуальных тотемов коренного населения Огненной Земли; стих, в котором действует ритуальный рабочий, напоминает мне гвоздь-сотку, по самую шляпку его вколотили в наши головы еще в школе – так мы и ходим с пробитыми железной занозой черепами, и никакими...

...и никакими французскими мылами, кремами, едкими притирками и благовонными маслами эту пробоину не заретушируешь: в один прекрасный момент мы репрессируем необъятное лексическое население нашего языка, сохранив жизнь одному единственному его представителю, – "Долой!" Рабочий наш седоус, в кепке, в ладном пиджаке, у него умное основательное лицо, теплые и одновременно (как бы с изнанки) очень строгие глаза – оттиски этого лица я многократно встречала в фильмах про большевиков (седые усы – в обязательном порядке) или же на плакатах, иллюстрирующих тезис о преемственности поколений. Он – правая рука в отлете, левая крепко держит длинноносого "максима" то ли за шкирку, то ли за фалды – стремится вдогонку за своей летящей вперед ладонью; лицо его полуразвернуто к зрителю – наверное, он призывает отставших догонять, вливаться в ураганную волну черных матросских бушлатов и серых рабочих тужурок и скорее выплеснуться на Дворцовую площадь.

– А где же пулемет?  – спросил попутчик, вглядываясь в кучу-малу, клубящуюся на дороге.

– Где-то должен быть!  – уверенно ответила я.  – Сказано же: "рабочий тащит пулемет, сейчас он вступит в бой: долой – царя, господ – долой, помещиков – долой!"

В центре композиции в самом деле присутствовал персонаж, пластически точно имитировавший позу поэтического рабочего – только это был на сей раз пожарный в тяжелой робе и защитном шлеме, он волочил жирную пожарную кишку.

– В самом деле, дурдом какой-то,  – отметил он.  – И на штурм Зимнего похоже...

Этот гигантский трейлер с прицепом я заметила на одном из светофоров. Он рассеянно проскочил на желтый сигнал, исторгая из себя клубы черного выхлопа – слишком густого и темного – как будто залил в баки не солярку, а сырую нефть. Он торжественно волочил за собой этот сизый шлейф, но чем дальше, тем больше дым густел и напоминал вату... Он горел!

Он чадил, как дымовая шашка. Наконец, водителю, наверное, стало совсем тепло в кабине – он резко и рискованно затормозил; прицеп занесло, и дымящийся монстр перегородил проезжую часть.

В течение нескольких минут этот цирковой номер собрал полный аншлаг: никак не меньше половины пешеходов Садового собралось здесь – поглазеть. Из кабины вывалился низкорослый щуплый молодой человек, отбежал метра на три и очень нелепо окаменел, затвердел на мгновение в позе копьеметателя, собирающегося послать снаряд метров на восемьдесят.

Обмякнув, он начал медленно приседать – ему не хватало разве что переминаемой в руках газетки, чтобы пантомимически точно воспроизвести человека, неторопливо, в предчувствии скорого блаженства, принимающего характерную "позу орла".

Усевшись, он тонко, пронзительно завыл.

В ответ на призывный вой появился шофер – молодой опять-таки человек в кожаной куртке и бейсбольной кепке, в тулье которой расправляла широкие крыла белая гербовая птица американских, скорее всего, кровей. В его меланхоличных движениях присутствовало то немыслимо отстраненное от всего окружающего мира начало, которое управляет движением добротной американской челюсти, массирующей сочный комок, скажем...

...все вокруг может рухнуть, взорваться, рассыпаться на куски, однако эта самовлюбленная челюсть методично будет заниматься своим делом. Сбив кепку на затылок, он поплевал на ладони и отворил задние шлюзы трейлера – оттуда низвергнулся густо-фиолетовый дым.

Молодой человек, сопровождавший груз, ринулся в чрево кузова и очень быстро вернулся: с вываленным языком и обильно слезоточащими глазами. Он с трудом удерживал на вытянутых руках шаткую конструкцию из картонных, со слюдяным тентом, коробок – и не удержал...

Верхняя рухнула на землю, слюда лопнула.

– Ну и цирк! – воскликнула я.

С ревом и воем подкатили пожарные – вскрыв своим краснокожим фургоном бока, они потянули из брюшин пожарные кишки и селезенки. В черный зев кузова шарахнули струи разлетающейся хлопьями пены.

Очень неточно трактует нашу жизнь известная песня: "настоящих буйных мало, вот и нету вожаков!" – вожаки всегда найдутся.

Сыскался он и на этот раз. Впечатления буйного он, правда, не производил: средних лет мужичонка пограничной наружности; с одинаковым успехом его можно было принять за станочника высокого разряда или за инженера: неяркая клетчатая рубаха, брюки от "Москвошвеи", в авоське пакеты то ли с молоком, то ли с кефиром.

В коробках было баночное пиво.

Одна из банок подкатилась к его ногам. Некоторое время он недоуменно взирал на аппетитно поблескивающий, расфуфыренный подарок судьбы. Нагнулся. Поднял. Взвесил в руке. Дернул колечко запорного клапана. Отпил глоток.

Секунду в его лице стояло расплывчатое выражение то ли наслаждения, то ли тоски – с таким видом, слегка забывшись, люди ковыряют в носу.

Если цирк с известным допуском и кое-какими оговорками можно причислить к искусству, то последовавшие за глотком пива события развивались строго в русле тезиса "Искусство принадлежит народу!"

Мужичонка, выпустив из рук авоську, ринулся к трейлеру – его порыв стал именно той искрой, из которой возгорается пламя. Народ со всех сторон – справа и слева, сзади и спереди, с неба и, кажется, даже из-под земли – обрушился на этот начиненный пивом фургон. Мгновенно возникла сюрреалистическая мешанина рук, спин, крика, свиста, парящих в дыму ящиков; и вся эта подвижная композиция была пышно – точно щеки клиента под помазком брадобрея – декорирована густой, шевелящейся пеной.

Кроме пива, народу принадлежало, как выяснилось, еще кое-что – синдром Корсакова проснулся во мне, и очередной рвотный комок подкатил к горлу:

...мой попутчик усмехнулся (я по обыкновению втянула голову в плечи), выждал, пока приступ меня отпустит, и возразил:

– Это не "Кодарнью". Если не ошибаюсь, это "Деляпьер".

Какая разница... Главное, что его много.

– Как думаешь,  – толкнул он меня под локоть,  – этот парень не умрет?

– Вряд ли...  – я проследила направление его взгляда и добавила:  – Разве что взлетит в небо, как воздушный шарик. От избытка газов.

Обменивались мы мнениями по поводу одного из удачливых участников штурма Зимнего. Это был сельского вида мужчина, сухощавый и добролицый.

Сколько тяжелых и скользких шампанских бутылок в состоянии унести человек?

Этот унес восемь. Отдалившись от кучи-малы, он уселся на тротуар, облокотился на стену дома, вытянул ноги и приступил к дегустации. Пейзанин методично производил залпы и пил. Он пил неторопливо, с чувством, с толком, с расстановкой, почти не отрываясь от горлышка. Дух он переводил только в перерывах между салютованиями.

Я толкнула дверцу машины.

– Хочу быть с народом,  – объяснила я свои намерения.  – Пойду стырю пару ящиков. Ни разу в жизни не пила испанского шампанского.

Попутчик выразительно дернул плечом – я вспомнила про ружье, захлопнула дверь, закурила.