Катерпиллер показал глазами на дверь:

– Лена... Ну та, что в приемной сидит. Они вообще-то дружны... Такая, знаешь, могучая бабская солидарность.

В приемной Лена метнула в мою сторону косой взгляд, короткий, но достаточный, чтобы прочесть в нем намек: скажем, присесть, как обычно, на край ее стола; скажем, поинтересоваться, как жизнь молодая; скажем, позвать в кабак.

Старик Фрейд туг бы не смолчал.

Бумажку с адресом клиники (Катерпиллер сунул ее в карман моей куртки несколько небрежно – так рассеянно погружают в карман ресторанного швейцара банкноту) я развернул только в машине.

Пока я был в конторе, потек снег – он плавно соскальзывал по слегка наклонным трассам дождя и у самой земли распадался в водяную пыль. Я быстро пробежал взглядом адрес, кинул записку в ванночку для мелочевки под "ручником", тронулся – и тут же встал. Перечитал.

Заполняя листок своим аккуратным мелкозубым почерком, Катерпиллер бубнил себе под нос: "Бабки, милый мой, бабки!" – я не придал значения этой фоновой реплике, и только теперь оценил ее.

Его платиновое перо проложило вектор моего движения – в Кунцево... Аббревиатура "ЦКБ" кое-что, да значила.

Машину я поставил за автобусной остановкой. Отсюда, не спеша, тянулся народ с сумками и авоськами – процессия медленно всасывалась в пограничную будку слева от широких ворот. Скорее всего, там бюро пропусков.

Очередь к квадратным маленьким окошкам подвигалась медленно. Я отстоял минут двадцать... Согнулся, просунул голову в глубокий проем. Меня поразил не столько даже идеальный порядок, царивший в канцелярии, сколько хранители и распорядители пропускной карусели.

Визитные нужды граждан обслуживали два человека с лицами отставных офицеров госбезопасности: в них не читался ни возраст, ни образ мыслей, ни степень заостренности интеллекта – профессиональная ценность таких лиц состоит именно в том, что они – никакие.

Исследовав записку с именем и фамилией пациентки, один из них порылся в картотеке, извлек из нее бланк, внимательно его просмотрел и медленно перевел взгляд на меня.

– Паспорт!  – требовательно произнес он странным, загнанным вглубь грудной клетки, голосом; губы его при этом едва шевельнулись.

Паспорт. Об этом я как-то не подумал... Я даже не знаю, есть ли у меня паспорт. Во всяком случае, уже не меньше года я его не держал в руках.

– Хотя,  – продолжал он,  – это дела не меняет. Во-первых, она никому не заказывала пропуск. И, во-вторых, к ней пока нельзя.

Интересно, как в таком случае удалось прорваться ее подружке из приемной – взятку, что ли, она дала на вахте?

Я вышел на улицу и двинулся вдоль прочного бетонного забора. Еще совсем недавно эту стену охраняли, наверное, не хуже, чем Берлинскую. Хотя вряд ли находилось много охотников бежать из-за ограды во внешний мир.

О том, чтобы перелезть, нечего было и думать. Но метрах в пятидесяти от ворот я приметил как раз то, что мне нужно: любопытствующая береза наклонялась к забору и заглядывала на запретную территорию. Лазать по деревьям я еще не разучился. Мускулистая ветвь стряхнула меня на ту сторону, в компанию низкорослых декоративных елок.

Я почувствовал себя лазутчиком на вражеской территории. И не потому, что пиратским способом проник в заповедные земли, а просто здесь стоял другой воздух: слегка мутнее, спокойней обычного городского, и с примесью горчинки – где-то неподалеку явно жгли костер.

Сладкая, полной спелости тишина особого сорта – такая созревает, разве что, в осеннем подмосковном лесу – стояла меж деревьев и продлялась в сырой аллее. Асфальт дорожки был ритмично насечен разметкой для пешеходных прогулок. Миновав монументальный корпус, крепко сбитый в духе ампира пятидесятых годов, я двинулся в направлении зданий поздних времен: одно из них помечено номером двадцать – это и есть цель моего визита.

Просторный, окрашенный в дорогие, добротные тона мореного дуба холл улетает высоко-высоко – под гулкие своды на уровне второго этажа, и притененный воздух этого большого пространства мягко, но упорно давит на плечи, сообщая всяк сюда входящему ощущение мелкотравчатости.

В отделении, в тесном закутке за полураскрытой матовой дверью сидела на низком стульчике женщина. Она удерживала – характерным вывихом плеча и легким наклоном головы – рогалик телефонной трубки. "Да... Да-да... Да-да..." – она медленно переводила взгляд с блокнота, где что-то быстро писала, на меня; она меня видела и не видела – слишком, наверное, была увлечена беседой.

Молода и очаровательна – вот и вся информация, вынесенная мной из нашего немого общения. Даже мягкая коричневая пижама с жирным кремовым мазком на лацканах и манжетах не смогла снизить впечатления. Она придавила ладошкой трубку: обнаружила меня, наконец, в узком проеме слегка приоткрытой двери и в ответ на мой извинительный шепот: "Дежурный врач?" – разрубила ладонью воздух: поперек, а потом под прямым углом – вдоль.

– По коридору прямо и потом направо?

Она кивнула. В том же направлении двигалась пожилая медсестра, она подталкивала впереди себя большую сервировочную тележку на колесиках.

– Дежурный врач?

Мы поравнялись, и я обратил внимание на причудливую лепку ее челюстного механизма: в профиль он напоминал плоскогубцы.

– Одну минуту!  – кивнула она.  – Посидите, будьте любезны!

В конце коридора появился молодой человек – щуплый, с очень подвижными бровями. В лице его скрывалась какая-то мука. Пока он шел ко мне, я пробовал определить природу этой муки. Если он окажется заикой, я непременно займусь углубленным изучением физиономистики.

Он рассматривал меня с интересом.

– Вы т-т-т-ут инк-к-к-огнито?

– Угадали...  – мне ничего не оставалось, кроме как согласиться.  – Я в некотором роде контрабандный товар. А как вы догадались?

Он мягко улыбнулся. Скорее всего, информация о всяком входящем-выходящем поставлена тут четко – давно поставлена и основательно. Он указал на несколько добротных кожаных кресел, стоящих у окна. Мы присели. Он некоторое время внимательно изучал мою новую визитку, выданную в конторе Катерпиллера. Визитка его вполне устроила. Кажется, мы сразу прониклись взаимной симпатией. Поэтому я разрешил себе спросить о том, что меня, в свою очередь, сильно заинтересовало еще в машине, когда я разглядывал записку с адресом.

– У вас тут... Как это принято выражаться? Новый контингент?

– Да я бы н-н-н-е сказал...

– Неужели? Что? Все прежние? А святая борьба с привилегиями, а, доктор?  – я погрозил ему пальцем.  – Вы мне, пожалуйста, не клевещите на нашу народную власть! Я сам видел в телевизоре, что Борис Николаич лечится в обычной районной поликлинике. А проживает в обычной блочной хрущобе,

– Н-н-да?  – он опять мягко улыбнулся.  – Я т-тоже видел. И еще в-в-в-идел, что Борис Николаевич ездит с п-п-п-ролетариями в т-т-т... т-т-т-т...

– Трамвае?

– Вот-вот! Именно в т-т-рамвае.

– Но ведь у вас тут теперь не только номенклатурные граждане отдыхают, ведь так?

Он не захотел вдаваться в подробности: да, есть немного, но они платят большие деньги, очень большие.

Узнав, по чью душу я прибыл, он оживился.

– Все это н-н-емного странно...

– Странно – что именно?

Значит, так у них есть врач, очень хороший парень, его все любят, интеллигентнейший человек. Вчера он дежурил. Она спала. Он зачем-то присел на койку – пульс измерить или еще что-то. Она открыла глаза и страшно закричала. Вырвалась, пыталась убежать из палаты. Словом, подняла на ноги все отделение. Ее едва успокоили.

– Что она кричала? Что-то членораздельное?

– Д-д-а, вп-п-п-олне...

Она кричала: "Уберите эту черную рожу! Уберите эту черную рожу! От него пахнет зверем!"

– При чем тут черная рожа!

– Видите ли... Он т-т-уркмен... Откуда-то с дальнего юга, такой характерно темнолицый. Он прекрасный ч-ч-человек. И врач отменный...