Я вспомнил, как Эдик за мной ухаживал, прикурил сигарету и вставил ему в губы.

– Слушай... За информацию спасибо. Но ты что же, разошелся теперь с Катерпиллером?

– Да нет, хотя вообще-то он скотина... Ты, я слышал, ему другом детства приходишься... Если ты по старой дружбе на него хорошенько наедешь, я в обиде не буду.

– Ну уж нет, я в этой истории выступаю исключительно как консультант  – меня в этом качестве и пригласили; если вам так приспичило разбираться, так и разбирайтесь между собой, а я туг ни при чем.

– Ага!  – сплюнул сигарету Эдик.  – Разберешься с ним! Потом мало не покажется...

Возможно, возможно, но, тем не менее, некто, судя по всему, как раз и желает разобраться: если не с Катерпиллером лично, то, во всяком случае, с его лавочкой.

Я вернул ему пистолет, он сунул пистолет под мышку:

– Знаешь, я в самом деле к тебе ничего не имею.

– Да и я, Эдик, тоже.

За кого же он меня принимал? Хотел бы я знать...

Мы уже выворачивали на Чистые Пруды. Я ошибся, посоветовав Бэлле свернуть с кольца на Большой Харитоньевский, – театр оставался у нас за спиной. Пришлось немного сдать назад. Бэлла понеслась задом на бешеной скорости – к счастью, машин в такой час немного. Какая-то белая "Волга" – частная, частники на "Волгах" сразу узнаваемы, даже в потемках, у них особая манера водить: мягкая, плавная – шарахнулась от нас влево и едва не поцеловалась с оградой сквера.

Мы успели вовремя: публика только начинала расходиться. Эти люди еще пребывали во власти тепла, уюта, плавного сценического света – они зябко поеживались; не спеша сходили по ступеням бывшего "Колизея" или поджидали спутников у белых колонн.

– Давно не посещал очаг культуры?  – поинтересовалась Бэлла.

– Сто лет...

В самом деле, в театре я не был лет сто и основательно забыл, как выгладит фойе, как шуршит занавес и как прожектор вдруг прорисовывает в темном пространстве сцены меловые, синтетические лица актеров – впрочем, думал я не об этом.

Впервые за много лет я оказался на Чистых Прудах вечером и видел это яркое праздничное пятно в темном жерле бульвара: раскаленно-белое, с медными прожилками... Это был и не "Современник", и не "Колизей" – тут полыхало нечто третье.

– Мы только за этим сюда приперлись?  – тоскливо поинтересовалась Бэлла.

Я положил ладонь на ее руку и попросил оказать мне маленькую услугу. Мы дождемся, пока рассосется публика, а потом я перекинусь парой слов с одним завзятым театралом. Он скоро выйдет, но будет не один. Мы отойдем в сторонку – вон туда, за левый угол здания, где афишные витрины. В задачу Бэллы входит как-нибудь занять спутницу театрала. Как-нибудь, все равно как – лишь бы она не скучала и, тем паче, не подняла крик.

– А в Москве стало веселей!  – приободрилась Бэлла.  – Мне у вас больше нравится, чем прежде.

– Мне тоже... Вот только...  – я поглядывал на медленный театральный разъезд, вернее сказать, расход, прикидывал: минут пять-десять у нас еще есть...

– Что только?  – Бэлла уселась вполоборота ко мне, в лице ее обозначилось легкое ехидство,  – что, тяжело дается демократия?

– Твою мать!  – я приоткрыл окошко и сплюнул.

– М-м-м-м?  – переспросила Бэлла.

– Когда я слышу это слово, мне хочется схватиться за пистолет!

– Вот это разговор!  – засмеялась Бэлла.  – И что дальше?

– Да ну тебя!.. Я просто о том, что время от времени теряю ощущение реальности, понимаешь? Ну, перестаю чувствовать, где заканчивается реальная жизнь и где начинается "Большой налет" Хэммета, понимаешь? Грань между этим крутым романом и нашей, так называемой, эпохой кардинальных реформ – на чисто бытовом уровне, на уровне улицы – как-то растворилась. Такова примета теперешнего жанра.

– Жанра?  – нахмурилась Бэлла.  – Жанра?

– Вот именно, именно... Хочешь знать, чем я отличаюсь от тебя? Ну, в принципе? На уровне генотипа?

– Ну-ну... Это занятно...

– Тем, что я никогда не жил толком – здесь!

Бэлла сосредоточенно разминала переносицу, соображая.

– Когда мы учились в университете, я жил в "Доме на набережной" и был там прописан, там, а не у себя, в Агаповом тупике. Или вот родители... Им только казалось, что они живые люди. На самом деле у них вместо крови были гайдаровские чернила. Мой дедушка – тот вообще сделан из осинового полена – его старательно выстругал Алексей Максимович... А пращуры мои – думаешь, они дышали живым воздухом?

– А чем они дышали?  – спросила Бэлла.

Лесной прелью... Знаешь, ее в "Записках охотника" сколько? Много, на всех хватало. Да и вообще, по слухам, мы все вышли из шинели. В том-то и причуда, что мы в самом деле толком никогда не жили здесь... То в "Вешних водах" жили, то в "Петербурге" квартировали. Скрипки наши – они что, думаешь, наши?

Бэлла пожала плечами.

– Черта с два наши! Это все Скрипки Ротшильда. А шаркающей кавалерийской походкой у нас – кто не ходил? Звездный билет в заднем кармане кто не таскал с собой повсюду!.. Это и есть наша питательная среда, понимаешь? Мы устраиваем жизнь по законам литературного жанра... Именно поэтому все теперь так зашевелились.

– Понимаю,  – кивнула Бэлла.  – Теперь у вас, значит, – Хэммет?

– Ну, примерно... Попробуй не зашевелись, если тебя вписали в качестве персонажа в "Большой налет". С этим, кстати, связана моя нынешняя работа.

– Стало быть, ты работаешь по специальности?

– Вот именно... Вон они... Пошли!

Я всегда знал, что Бэлла молодец, но не думал, что молодец настолько. Она блестяще отыграла свою импровизацию. Она резво побежала навстречу парочке, вполне достоверно исполнила сцену поскальзывания, рухнула на землю и непритворно завыла; пока актрисулька охала и ахала, я взял Катерпиллера под локоток, отвел за угол, прислонил к стене. Он сидел у меня в стене аккуратно – как печать в загранпаспорте.

Я коротко высказал свои претензии; я дал ему понять, что не нуждаюсь в проверках на лояльность; если наши отношения будут развиваться в подобном духе, я ведь могу не только морду набить...

Я ослабил хватку, Катерпиллер отслоился от стены.

– Насколько я понимаю,  – сказал я, – наш контракт расторгнут? Можно явиться за расчетом?

Он поправил галстук, отряхнул полы плаща, подобрал шляпу.

– Напротив... Пошли, дамы волнуются.

Они вовсе не волновались и, кажется, не обратили внимания на нашу отлучку – болтали, курили. Я потянул Бэллу за рукав: на сегодня все, поехали, нас ждет мировая революция.

Мы двинулись к нашей машине, Катерпиллер – к своей. Он усадил актрисульку, привинтил зеркальце, вернулся к нам, постучал согнутым пальцем в стекло. Я приоткрыл дверь.

– Завтра к десяти я жду тебя в офисе. Будь обязательно!

– Что за официальность?

– Борис Минеевич нашелся...

– Значит, жив-здоров? А ты волновался...

– Жив-то жив... Но не вполне здоров.

– Что с ним? Похмелье? Ишиас? Понос? Пневмония?

– Полагаю, он сошел с ума...

Вот это уже забавно. Я конструировал этот сюжет и так и сяк, насиловал воображение и прорисовывал Бориса Минеевича во всех мыслимых и немыслимых обстоятельствах, свойственных современному жанру; я его рэкетировал, пытал электрическим током, я отсылал его к старушке матери в Вятку, прятал у любовницы, я поселял его в сочинской "Жемчужине" и даже клал, грешным делом, букет алых гвоздик на его могилу, но предположить, что коллизия вытащит нас к дурдому, я не смог.

Пришлось вылезти из машины и порасспросить Катерпиллера.

Через пару минут мы уже мчались к Петровке, а там дальше на Садовое и потом мимо Парка культуры на Комсомольский: у меня возникло острое желание глотнуть чего-нибудь крепкого.

– И где нашелся этот парень?  – нарушила, наконец, Бэлла молчание: оказывается, она внимательно следила за нашей беседой.