На кухне шумели примусы, коптили керосинки, на сковородках потрескивало сало под жарившейся картошкой, в кастрюльках томились щи, и начинали закипать всевозможные супы – и постные, и скоромные. Все это происходило одновременно на пяти-семи керосинках и примусах, расставленных на огромном кухонном столе, занимавшем пространство от дверей на лестницу черного хода почти до комнаты тети Кати. На кухне также размещалась огромных размеров плита, которую топили колотыми дровами полуметровой длины. Плиту разжечь было непросто – дымоходная труба была забита сажей и отчаянно дымила. Время от времени приходил трубочист, одетый в брезентовую робу с брезентовым колпаком на голове, перепачканный сажей с головы до пят, с нехитрыми приспособлениями: тонкой веревкой в несколько десятков метров, лежащей на плече, а также с мешком, гирькой и щетками, чтобы сбивать в трубах сажу. На улице он кричал: «Трубочист, трубочист!», словно предупреждая, что может испачкать прохожих, а войдя во двор, те же слова выкрикивал как-то по-другому: протяжно и громко. На кухне его появление вызывало оживление, добрые шутки, притворный ужас, что он всех перепачкает. Его приход означал, что вскоре начнется большая стирка, что к всеобщему согласию установится порядок – кто за кем. Стирали белье в корыте, установленном на двух табуретках, используя новинку того времени – стиральную доску. На плиту ставили баки с бельем, заливали водой, насыпали мыльный порошок, соду и еще что-то, и все эти три-четыре бака кипели, пенились, шипели, включаясь в общий хор примусо-керосиновой симфонии. Иногда пары от кипящих баков настолько заполняли кухню, что, пробираясь к черному ходу во двор, мальчишка вполне мог представить себя пловцом, плывущим в воде брассом или еще каким-то стилем, за что вдогонку слышал беззлобное порицание тети Тани: «У, неслух».

После войны в доме провели газ, как тогда говорили – саратовский, и центральное отопление. Это означало: долой плиту, примусы и керосинки, сажу и копоть, а в Алешиной угловой комнате – и сырость, с которой родители ничего не могли поделать. Это была революция, которую вся квартира встретила с большим энтузиазмом, как начало новой жизни. Был выброшен большой стол с примусами и керосинками и на его месте установлены три великолепные газовые плиты с четырьмя конфорками и духовкой в каждой, никелированными кранами, эмалированными поддонами и прочей красотой. Подросло молодое поколение, и в некоторых комнатах площадью 16 – 20 квадратных метров проживало теперь фактически по две семьи. За каждой семьей закрепили по одной конфорке, многодетной – выделили две конфорки, только Целебеевы, отказавшись от современного способа приготовления пищи, продолжали готовить еду в своей комнате на примусе.

И так как благодаря саратовскому газу приготовление пищи теперь обходилось без копоти, жильцы приняли общее коллективное решение (единственное за все время совместного проживания) – пора делать ремонт на кухне. Стены и потолок кухни были настолько прокопчены, и в их первородную штукатурку так глубоко въелась грязь, копоть и сажа, что никакими силами два маляра, махавшие длинными кистями, так и не смогли с ними справиться.

– Сбивать надо штукатурку, ядреный корень, никакая купороса не поможет, – определил старший, а младший согласно кивал головой.

– Студент, – обратился он к Алеше, – может, кому еще, ядреный корень, ремонт нужон, не знаш? Мы дело свое знам. Только кухня эта справедливому ремонту не подлежит, ядреный корень.

Все же решили белить потолок и стены, но кухня и после ремонта осталась грязно-желтого цвета на вечные времена.

Числа пятого мая прибежал возбужденный Димыч:

– Алешка, быстрее к нам, Леночка приехала, вроде бы совсем.

– Когда?!

– Только что, прямо с вокзала!

В это время в комнату вошла мама.

– Мамуля, Леночка приехала только что, кажется, совсем. Сейчас будут демобилизовывать, я думаю, в первую очередь медперсонал с эвакогоспиталей – надо разворачивать госпитали для раненых и больницы для гражданского населения. Мы к ней с Димычем побежим.

– Подождите, ребята, успокойтесь. Дайте ей прийти в себя с дороги. Ей надо передохнуть, сходить в баню, привести себя в порядок… Она же молодая женщина, она хочет выглядеть интересной, привлекательной. Это закон жизни. Ей пришлось три с половиной года проносить шинель и сапоги. Дайте ей осмотреться, почистить перышки… Вы все еще дети, хотя скоро вам по восемнадцать.

– Она уже убежала в баню, военные там проходят без очереди.

– Вот видите, Леночка зря время не теряет. Приведите себя в порядок, сходите в парикмахерскую – сейчас первая половина дня, народу еще мало. Затем надо сбегать на рынок за цветами и пробежаться по магазинам за шампанским. Алеша, вот тебе на двоих с Димой, – и она протянула деньги.

– У меня свои есть, – насупился Димыч.

– Ну и отлично. Купите самые красивые розы, и может быть, хватит денег на две бутылки шампанского, скорее всего, еще кто-то придет. Не тревожьте ее часов до шести. После беготни, Алеша, тебе надо переодеться, а духи «Красная Москва» передашь Леночке с моими поздравлениям. Скажи, что я всегда рада ее видеть.

– Спасибо, дорогая мамуля.

– Тетя Тося, спасибо вам за Леночку и за то, что я у вас дома стал своим, и за совет, и за добрые слова, – расчувствовался Дима. – Можно я вас поцелую?

– Можно, Димочка. Об этом и спрашивать не надо. Сегодня у вас будет много поцелуев, такой праздник. Мы с папой тоже уйдем в гости. А Вову вы разве не пригласите?

– Он ее, конечно, мало знал, но в такой день пригласить надо. А потом, как же мы без Вовки, это невозможно, как ты думаешь, Димыч?

– Надо! Мы же всегда вместе.

Когда они вышли из дома, Димыч вспомнил о Наташе.

– Ее одну к нам не отпустят. Алешка, привези ее, а?

– Конечно. Тогда я за ней. А вдруг не отпустят?

– Уговоришь, у них телефон есть. Предварительно позвони, у Наташки бабушка такая вредная, позвони обязательно.

– Ладно.

Итак, надо звонить Наташе.

– Здравствуйте, добрый день. Это говорит Алеша. Пожалуйста, попросите к телефону Наташу.

– Алеша? Первый раз слышу, что у нее есть знакомый Алеша. И давно вы знакомы?

– С военного времени. Я ее с Димычем встречал на Павелецком. Потом отправил Димыча в Кривой, а Наташину картошку приволок к вам домой.

– Приволокли, это интересно. А кто такой Кривой?

– Это название переулка, в котором живет Леночка, ваша родственница, а вы ее тетя или бабушка, по телефону не вижу. Если из моей биографии вас что-то интересует, пожалуйста, к вашим услугам. Судя по всему, вы ближайшая родственница Наташи, а я студент. С Наташей встречался на литературных вечерах в МГУ, иногда в консерватории, провожал ее домой. Да, одна неточность, извините, провожал домой вместе с моим приятелем Вовкой. Самые хорошие, я надеюсь, референции обо мне может дать вам Леночка, которую я знаю с детства.

– Референции, говорите, это очень интересно.

– О родителях тоже надо докладывать, или обойдемся?

– Обойдемся.

– В таком случае, пожалуйста, пригласите к телефону Наташу.

– С удовольствием, но ее, к сожалению, нет дома.

– М-да, ваша взяла.

– Ну зачем уж так, молодой человек. Приезжайте к нам, познакомимся. Дом на Ордынке помните? Так. Вход с улицы, третий этаж, квартира 12, два звонка.

Дверь открыла Наташа, поздоровалась приветливо и нарочито громко. В комнате за большим круглым столом, над которым висел низко опущенный красный абажур, сидели две пожилые женщины и, как показалось Алеше, с интересом его рассматривали. Наташа представила Алешу, и наступила бесконечно длинная пауза. Начал Алеша:

– Я приехал за Наташей и, собственно, за всеми вами. Сегодня вернулась Леночка, кажется, насовсем.

– Леночка вернулась – жива и здорова, – как-то надрывно, почти со слезой воскликнула бабушка. – Какая радость, какая радость, моя старшая внучка вернулась с войны! Потрясена, нельзя было так сразу, да пожилому человеку сообщать такие новости. Говорят, что и от радости можно умереть.