Верховный Суд: оставить приговор без изменения.

Президиум Верховного совета: ходатайство о помиловании отклонить.

23 марта 1983 года двадцатидевятилетний Александр Кравченко был расстрелян.

В 1991 году Верховный Суд Российской Федерации на четвертом слушании дела отменил приговор, приведенный в исполнение восемь лет назад.

В иных местах, в иные времена история расстрела невиновного всколыхнула бы общество, дала бы пищу для дискуссий и газетных выпадов, для размышлений на тему о суде неправедном, о несовершенстве третьей власти. Ничего подобного не случилось: промелькнули две-три статьи, что-то сказали по радио, матери расстрелянного парня принесли официальные извинения; тем и закончилось. И в этой книге история Александра Кравченко прозвучит лишь как побочная тема. В беспомощности разведя руками, вернемся к главному персонажу — ныне здравствующему, хотя и за решеткой, носатому человеку с удлиненным лицом, к владельцу мазанки по Межевому переулку, дом 26. Это он, арестованный по подозрению в совсем иных, не менее страшных деяниях, рассказал на следствии среди прочего, что Лену Закотнову изнасиловал и убил не тот парень, а он, филолог. Убил при обстоятельствах, которые читателю уже известны.

Когда учителя взяли и стали разматывать длинную кровавую цепь, он начал колоться, по собственной инициативе признавался в одном преступлении за другим. Он рассказывал и о таких убийствах, которые следствию были не известны, и о таких, по которым преступники разыскивались уже много лет, но с его учительской личностью никак не связывались.

Через два месяца после ареста, в начале девяносто первого года, он вспомнил, что зимой 1978-го убил в Шахтах девочку.

«…Убийство этой девочки у меня было первым преступлением, и я сам без чьего-то напоминания искренне рассказал об обстоятельствах ее убийства. На момент моего задержания по настоящему делу следственные органы не могли знать, что это убийство совершено мною. После того как я принял решение искренне рассказать о всех совершенных мною преступлениях, я решил рассказать все с самого начала, то есть с этого первого убийства, ибо именно после этого преступления я начал убивать другие свои жертвы. На первых допросах я не мог правдиво сказать о месте совершения убийства Закотновой, так как в это время члены моей семьи проживали в этом же городе Шахты и если бы я сказал, что убил ее во флигеле, то жители этого города легко бы установили их и могли бы уничтожить мою семью.

Позже мне стало известно, что члены моей семьи поменяли фамилии и выехали из города Шахты, и вот после этого я уже дал более правдивые показания о месте убийства этой девочки и сделал это даже с выходом на место в этот флигель…»

Если филолог что-то путает, то не случайно. У него отличная память. Он показал сначала, что совершил убийство прямо на берегу Грушевки — мол, не утерпел, не довел до дому. Он переживал за родственников, боялся самосуда. Потом рассказал об убийстве со всеми подробностями. Выглядело правдоподобно. Все концы сходились.

Но так ли уж важно, где произошло убийство? Мы лукавим, задавая этот вопрос, ибо уже много говорили об истинной цене признаний обвиняемого, о том, к чему приводит слепое поклонение «царице доказательств» и сколько неправедных приговоров на ее совести.

Обвиняемый добровольно признался в убийстве Лены Закотновой. По теперь расследование вели другие люди. Другая эпоха стояла на дворе.

Следователь по особо важным делам Амурхан Яндиев не счел возможным принять признание на веру. Ему нужны были объективные доказательства. Он поехал за ними в Шахты.

По прошествии стольких лет не так легко найти очевидцев и свидетелей, чьи показания приобщены к делу, однако при нашем не отмененном пока паспортном режиме — не так чтобы особенно сложно. Гораздо сложнее оказалось получить в руки дело Кравченко. Яндиева мотали и так и этак, отказывали под разными предлогами. Да если бы его одного! Знаменитый его московский коллега, следователь по особо важным делам Российской прокуратуры Исса Магометович Костоев, пять лет возглавлявший следственную бригаду по розыску серийного убийцы, сам Исса Костоев, как почтительно говорили в Ростове, публично давший клятву восстановить справедливость в отношении Кравченко, — и он лишь с огромным трудом, после долгих проволочек получил из архива дело Кравченко.

Вопиющие беззакония обнаружились сразу же, едва дело оказалось в руках новых следователей. Когда в конце семидесятых годов с упорством добывали улики, обличающие Александра Кравченко как убийцу, то все остальное, что могло хоть намеком указать на причастность к преступлению кого-то другого, перепрятывалось из следственных материалов в оперативные. Эти материалы до суда не доходят. В суд дело поступает из прокуратуры. А что там всплывает в ходе розыска и дознания, какие случайные и сопутствующие обстоятельства — это внутренние проблемы, не для огласки. Суду все знать необязательно.

Если бы суд знал больше, чем он знал, то версия следствия могла не устоять. Следователи сами решили, что суду нужно, а что — нет.

Ни в Ростовском, ни в Верховном Суде тогда, в конце семидесятых, так и не узнали о мужике с винными бутылками в сумке, о непогашенном свете в мазанке, о директоре училища Андрееве, который не колеблясь опознал по рисованному портрету учителя. И следов крови у дома 25, что напротив хибары, — их как бы и не было вовсе, хотя рапорт Файмана лежал и ждал своего часа. Но лежал не там: не в следственном деле, а в оперативных материалах. Никому тогда и в голову не пришло предъявить Гуренковой на опознание учителя и Кравченко: с тем или с другим, а может быть, и не с ними вовсе видела она Лену незадолго до убийства? И никто не удосужился заглянуть хотя бы в дом, где в тот вечер светились окна, а может быть, поискать на полу следы крови. И ведь были они там, никуда не делись. Кровь не оттирается…

Важняку Амурхану Яндиеву, когда он вошел в дело, было сорок четыре, когда дело пошло в суд, — сорок восемь. Он ингуш; роста небольшого, сухой и жилистый, с мятыми ушами борца. На ковре имел в свое время успехи. Какой малец из Владикавказа, Махачкалы или Грозного не мечтает стать мастером по вольной борьбе? Амурхан им стал. Он, кстати, из Грозного. Упорен до невозможного. Кабинетной работе предпочитает осмотр, выезд на место, неформальную беседу. За день проходит на своих двоих многие километры: служебной машины до сих пор нет, все только обещают продать «Жигули» в личное пользование и оплачивать бензин, потраченный на казенные разъезды. Раскручивая дело учителя и заодно восстанавливая историю Кравченко, он неделями ходил по Шахтам, с улицы на улицу, из дома в дом, и очень многое узнал. После этого признание филолога обросло достаточным числом улик, чтобы стать похожим на доказательство.

Тертый российский народ не слишком-то охоч давать показания, сотрудничать с милицией и следствием не рвется. Скажешь слово по неосторожности — глядишь, затаскают по отделениям, по следственным кабинетам, по судам. И вдвойне обидно, когда тебя, властям на помощь пришедшего, с работы отпросившегося, детей оставившего дома без присмотра, одергивают и обрывают, смотрят на тебя с подозрением: если ты не сам преступник, то в одной с ним компании. Проутюженный советской карательной машиной человек без крайней надобности в эту машину не лезет. Сунешь палец — руку оттяпают. А то и голову.

Не хотели шахтинские старухи говорить с человеком из прокуратуры. Но Амурхан и не спешил вытягивать из них показания. Он присаживался на лавочку у дома и заводил разговор о нынешнем житье-бытье. О лютых ценах, о малой пенсии, о том, что сахара на варенье не достать, о детях и внуках, от которых теперь уважения к старшим не дождешься, хотя и молодых тоже понять можно — не они сами себе такую жизнь устроили.

Так за разговорами и пересудами узнал он про старушку с Межевого переулка, которая задолго до убийства Лены видела, как от флигелька учителя в сторону Советской улицы мчалась девочка, на вид лет десяти, — не Лена, другая. Старушка оказалась памятливой, рассказывала так, словно все вчера случилось: «Глаза со страху выпучены, бежит босиком, дело было летом, несется к трамваю, а следом за ней этот самый, штаны незастегнутые придерживает, чтоб не упали…»