— Миссис Халамбус? Мне поручено встретить вас. Я — Линда Шрамп. Пойдемте, я покажу вам вашу комнату.

Халамбус метался по мастерской. Ему только что позвонили и сказали, что его жена похищена. И были предъявлены условия, которые он должен выполнить. Или она останется там, где сейчас, навсегда…

Боже мой, Ази! Это наказание за его греховные мысли. Все греховные мысли подлежат наказанию, он знал это, но… Он знал и другое, что никакая сила не заставит его отказаться от них, от тех мыслей. Потому что они — его, и ему без них не жить. Он не будет художником, а без этого зачем он сам себе?

От него же требовали именно этого. Отдать технологию черного сапфира и подписать бумагу, что он никогда не будет производить камни. А если не производить, значит, не делать картин. Потому что у него не будет денег покупать камней столько, сколько нужно.

Он не находил себе места. Как все сошлось — он разрушил прежние работы ради новой, главной, без которой он просто умрет.

Лицо Халамбуса почернело. Ему отпущен срок в три дня. Кто они? И почему именно они хотят разрушить его мир? Он не знал.

Зазвонил телефон.

— Да, — отозвался он глухим голосом.

— Халамбус, это Даяна. Я все знаю. Я прочитала в газете. Я могу вам помочь? Я приеду?

— Да, — повторил он и положил трубку.

Даяна Поллард, отправляясь в любую поездку, брала с собой телефонную книжку, в которой были номера самых разных людей и служб, вплоть до телефона американского президента. Так уж принято у американцев, и законопослушные янки ценят это. Даяна тоже привыкла. И действительно, консульства и посольства твоей страны существуют не сами для себя в других странах. Они — для американцев, которые оказались вдали от Штатов. Отправляясь на Кипр, Даяна узнала об этом острове все, что могла. Даже его историю. И поняла, что там есть военная база. Она смеялась, уезжая, и говорила, что если ее похитят турки, то непременно спасут солдаты… Ларри, потягивая холодное пиво, слушал ее и хохотал:

— Детка, американские солдаты, конечно, самые добропорядочные солдаты в мире! Они непременно тебя спасут.

Теперь, направляясь к Халамбусу, Даяна перебирала в голове разные варианты. Конечно, не она должна спасать жену художника, и если ее похитили, стало быть, на то существуют причины. Деньги? Но неужели Халамбус настолько богат? Судя по всему, он состоятельный человек, но не миллиардер. Значит… А может, похитители решили, что его картины из натуральных камней? Тогда надо было красть картины. А зачем жену? В конце концов, у Халамбуса есть дети, так почему они не украли маленькую дочь? Здесь что-то еще…

Эви Копейнаур отошла от мужа и из толпы стала наблюдать за ним и его знакомой американкой. Ей показалось, она уже где-то видела ее. Впрочем, типичная заокеанская девка. Ну, конечно, если они стажировались вместе с Карлом, то ей нет и сорока. Но держится — вы поглядите-ка на нее — сама невинность! У Эвы хорошая память на лица, цепкая. И ей показалось, что эту американку она видела на распродаже картин греческого художника в Орландо. Могло ли такое быть?

— Карл, и где теперь твоя кембриджская любовь? Кто она? — спросила она за ужином в просторной кухне. На ужин Эва приготовила тунца в сладковатом соусе, грибы с листьями салата.

Карл поморщился, увидев сырые шампиньоны, нарезанные тонкими пластинками. У него сохранилось предубеждение по отношению к ним — впервые он попробовал такой салат в Англии, когда его и Бонни пригласила девушка из Бата, курортного городка милях в восьмидесяти от Лондона. Старинное место, где сохранились римские бани со времен захвата Англии легионерами. Бат был городком-игрушкой. Девушка повезла их к родителям, которые жили в своем доме, большом, с точки зрения молодого Карла, — в нем было три этажа. И садик подле него. Родители девушки — он даже не помнил, как ее звали, кажется Бекки, — были очень милые и симпатичные квакеры. О квакерах Карл не слышал никогда прежде, и ему показалось странным их молчаливое сидение с опущенными долу глазами после окончания обеда. Он никак не мог сообразить, что это они все делают, взявшись за руки, сидя в гостиной, не глядя друг на друга. У него в животе забурчало, забурлило, он пытался успокоить его, но это оказалось выше человеческих сил. И тогда он подумал, что виной всему — сырые шампиньоны. Для его бюргерского желудка вареные были куда лучше…

Но Эва где-то научилась делать этот салат, и теперь он ест его, обнося вилку над этими серыми с белым тонюсенькими полосками…

— Где моя кембриджская любовь? Улетела. — И Карл помахал руками, точно крыльями. — Я хотел пригласить ее к нам на ужин…

— Это ни к чему. — Она со стуком положила вилку.

— Я так и подумал, что она тебе не понравилась. — Карл смотрел на жену, наблюдая, как раздуваются ее тонкие ноздри. — Слушай, Эва, а правда, она прекрасно выглядит? Не скажешь, что ей почти сорок, а? Нет, ты, конечно, вне сравнения, — поторопился он, но краска уже заливала лицо Эвы.

— Она похожа на беспородную сучку. Ты видел, какие у нее руки? Будто она всю жизнь зарабатывает стиркой.

— У нее всегда была такая кожа, но по-моему, на ее пальцах очень неплохие камушки. Ты не заметила? Особенно черный сапфир.

— Черный сапфир! Да, он великолепен. Но я слышала, что кое-кто научился делать очень похожий искусственный! Ты не слышал случайно? — И она придвинулась к нему. — Я говорила тебе, что нельзя подпускать к делу этого турка.

— Он не турок, он скорее грек, — уточнил Карл, — если ты имеешь в виду Халамбуса.

— Не имеет значения. Ты знаешь, что он синтезировал черный сапфир?

— Ну и что? На рынке это капля в море.

— Рынок — это еще не все. Главное — владеть технологией. И ты, великий немец, великий химик, ты, владелец «Поликома» Карл Копейнаур, не владеешь этой технологией, ты почти подарил ее!

— Не подарил, но продал. И если помнишь, те деньги нам очень пригодились. И я не продавал ему черный сапфир. Он его синтезировал у себя в лаборатории.

— У себя? Он нанял химиков, студентов, которых отыскал в том же Кембридже, заплатив им гроши…

— Ну и что?

— Это должно стать нашей монополией.

— Но если я правильно понял, мы уже не одни. Разве не ты привлекла американскую компанию «Сан»?

— Я хочу иметь транснациональную корпорацию. И получу ее. Или я не дочь своего отца.

Карл вздохнул. Он не любил слушать речь о ее отце, потому что невольно на память приходило другое. Их отцы были и есть на разных полюсах. Карл не вникал в политику, но прошлая война уже не политика, история. И если отец Эвы был нацистом, то его — пацифистом. Ему едва не пришлось эмигрировать из Германии, но спасло то, что его пригласили читать лекции в Америку. И не случись такое, Карла не было бы на этом свете.

А его тесть был генералом нацистской армии. Идеи пангерманизма Эва впитала в себя с молоком матери, которая была верной сподвижницей мужа. Отсюда у Эвы столько презрительной неприязни ко всем, кто живет за пределами арийской Европы. Не нравилось ей и то, что ее муж установил связи с киприотским художником.

Они закончили ужин. Эва поднялась и вышла.

Какая красивая, но какая стальная женщина! И с годами этот металл еще больше закаляется. Жена стала как стальной стержень, подумал Карл. А может, зря он не женился тогда на Бонни?

Бонни показалась ему необычайно мягкой в неярком свете выставочного зала, от нее исходило человеческое и женское тепло. Он помнил ее наивные взгляды, ее мягкие поцелуи. Они не были близки, потому что Бонни воспитывалась в старинных традициях, которые запрещают близость без брака. И Карл не настаивал. Если бы он остался в Кембридже дольше, кто знает, может, было бы все иначе. И у них были бы умные нежные дети. Дети их с Эвой, сын и дочь, растут в закрытом пансионе. Он их почти не видит. Жена воспитывает из них настоящих арийцев.

— Оливковое масло — это целое искусство, — говорил старик, поворачивая в руке бутыль со светло-желтой жидкостью. — У всякого мастера получается по-разному. Самое лучшее в мире масло — наше, кипрское. Если сделать его из незрелых плодов — вон как те, что висят на том дереве, — оно хранится долго. Вам лучше взять такое, мистер Мак. А если из зрелых — его надо употребить сразу. А вы знаете, что у вас в Америке вместо оливкового масла часто продают кунжутное и даже хлопковое.