…Ровно работает мотор, шуршат шины, шлифуя колею своей рубцеватой поверхностью. Глядит Митя на дорогу, строгий, сосредоточенный. Зорче надо смотреть, а главное, не теряться в трудную минуту. Теперь он сам, один и за все в ответе: за зерно, за исправность машины, за количество рейсов в день.

Гудит машина, мелькают километровые столбики по обочине шоссе. Жмет Митя на экселератор. Все быстрей и быстрей несется грузовик, крутится диск спидометра, мелькают цифры. Тише, Митя, здорово не газуй. Скоростью не надо увлекаться. Так и до аварии недолго. Нет, Митя не превышает положенного предела. Он не хочет, чтобы его сняли с машины и отобрали права. Да, права! Пусть это еще не настоящие корочки с контрольным талоном, а простая бумажка, написанная от руки, да и ездить-то ему разрешается всего-навсего от районного элеватора до колхозного тока, но все же там есть штамп, печать и подпись начальника ГАИ. Теперь ему никакой инспектор не страшен. Вперед, Митя, вперед!

Районный элеватор находился на той самой станции, где когда-то, много лет назад, сошел с поезда демобилизованный старшина Иван Шафранов. По обе стороны шоссе, ведущего к приемному пункту, расположился большой поселок полугородского типа. Это районный центр. Справа, чуть поодаль от остальных строений, высится огороженное штакетным забором трехэтажное здание со стеклянным куполом над операционной. В эту больницу поместили Ивана Васильевича Шафранова.

Скучно в палате после веселого рокота моторов, шумного тарахтения сортировок и сочных перебранок на элеваторе с шоферами других колхозов, которые частенько норовят всякими правдами и неправдами без очереди проскочить на весы. Тут уж не зевай!

Лежит Иван Васильевич у распахнутого окна, прислушивается к дорожному шуму.

Вот, поскрипывая колесами, проехал по шоссе фургон, груженный овощами. Вот прогрохотал трактор, и Иван Васильевич, глядя в потолок, представляет, как за трактором, чуть повиливая из стороны в сторону, бежит прицепная тележка, уставленная серебристыми флягами с молоком. Потом долго на дороге стоит дремотная тишина. Только собаки где-то в поселке лениво перебрехиваются, да чей-то петух во всю свою петушиную мочь старательно горланит, приветствуя утро.

Вот опять вой мотора. МАЗ ползет. «Наверное, с кирпичом для нового маслозавода, — решает про себя Иван Васильевич. — А это трехтонка рокочет. Ишь, как культурно моторчик разговаривает. И тяжелый, видать. Никак, с зерном на элеватор. Эх, а моя-то стоит, бедняжка! И угораздило!».

Но что такое? Сигнал! Долгий, зовущий. Иван Васильевич приподнимается на локтях и видит только верхушки далекого леса.

«Да лопни мои глаза — моя!»

Иван Васильевич вытягивает шею, пробует подтянуться к спинке кровати, но тяжелая гипсовая повязка сковывает его движения.

— Сестра! Сестрица!

В дверях палаты показывается девушка в белом халате.

— Что? Что случилось?

— Дочка… Погляди в окно. Номер… Номер машины… По шоссе идет. На бортах, на бортах читай!

— Фу! Ну и напугали вы меня. Я уж думала, невесть что тут произошло.

Девушка не спеша подходит к окну и, близоруко сощурив глаза, долго смотрит вслед удаляющемуся автомобилю.

— Ну, что? Разглядела?

— Кажется, разглядела. Вам записать или так запомните, — улыбаясь, спрашивает она.

— Да говори, говори же!

— Номер машины 32-12. Только не понимаю, зачем вам это…

Но Иван Васильевич будто и не слыхал ее слов.

— Тридцать два — двенадцать… Хорошо, — шептал он, и в его глазах светилась блаженная улыбка.

Но вдруг лицо сделалось строгим, встревоженным.

— Сестрица, а за рулем… Кто за рулем, не приметила?

— Вот этого не разглядела… У вас, мне думается, температура высокая. Давайте-ка градусник поставим.

— Да нет, ни к чему это. Ты понимаешь: она…

— Кто она? Ничего не понимаю.

Сестра ставит Ивану Васильевичу термометр и дотрагивается ладонью до его покрасневшего лба.

— Э-э-эх, дочка! Ничего не знаешь, — с горечью в голосе говорит Иван Васильевич. — Машина-то моя! Я на ней езжу. Ездил то есть.

— А-а-а? Ну и что? Стоило из-за этого шум поднимать на всю больницу?

— За шум я, конечно, извиняюсь. А ты вот о чем подумай: выздоровлю я, выпишусь и уеду домой. Что же ты, сразу обо мне и забудешь?

— Так ведь вы человек! Живой человек!

— А машина, по-твоему, кусок железа? Не-ет, доченька, она мертва без человека. Но сел я за баранку — и ожила… А едешь когда… Бывает, и сам не различишь, где ты, а где машина: будто все под одно. Иной раз не успеешь подумать, а она уж исполняет, что тебе нужно: поворот ли, остановка. Вот и думай.

— Привычка.

— Не то слово «привычка». Чувство. Вот услыхал сейчас ее голос — и сердце защемило. Поняла?

— Поняла. А нога у вас не болит от этого чувства?

— Нога ни при чем. Сам повинен. Да что говорить! Иди, сестрица, ставь градусники, а то больные по ним скучают.

Иван Васильевич нахмурился, махнул рукой и опустился на подушку.

Сестра улыбнулась, взяла термометр и вышла из палаты. Когда затихли ее шаги, лицо Ивана Васильевича посветлело: «А за баранкой-то, видать, свой человек. Потому — сигнал подал. Но главное — хорошо, хоть простоя нет. Погодка-то — благодать!»

На элеваторе до поздней ночи кишат машины. Большие очереди скапливаются при первом рейсе. Взвесить зерно — дело минутное. Вся задержка в лаборатории. Надо определить качество зерна, его влажность. Пока нет лабораторного квитка с анализом, машину на весы не ставь. А они — все подходят и подходят. Шоферы вылазят из кабин, обмениваются приветствиями, курят, делятся последними новостями.

Митя давно уже привык к этому, и ничто его не удивляло. В ожидании квитка он поставил грузовик позади ранее пришедшего, поднял крышку капота и стал у свечей подчищать контакты. Одна из них немного «барахлила». В это время чья-то хлесткая рука с маху опустилась на его плечо.

— Здорово, шоферила!

Митя вздрогнул, поморщился и поднял голову. Перед ним стоял Колька, молоденький шофер-первогодок из их же колхозного гаража. На Кольке был старенький френч с короткими, чуть не по локоть, рукавами, старые замасленные брючишки с резинками у щиколоток и ботинки на толстой подошве. Видавшая виды кепка с пуговкой на макушке — эту пуговку шоферы называют «иждивенцем» — была лихо сдвинута на затылок.

— Здравствуй, — ответил на приветствие Митя. — Что ты так хлопаешь? Чуть руку из плеча не вышиб.

— Что поделаешь? Рука у меня тяжелая, шоферская.

Митя улыбнулся и промолчал. Уж кто-кто, а он-то знал, какие у Кольки «шоферские» руки. Пришлось однажды после перетяжки подшипников мотор прокручивать у Колькиной машины. Ухватился тогда Колька за заводную ручку, кряхтел-кряхтел — на пол-оборота не вывел. Плюнул и отправился со слесарями ругаться, зачем так туго затянули. Митя подошел к машине, включил зажигание, встал покрепче, расставил ноги как его учил дядя Ваня, просунул ручку в храповик, рванул — и двигатель заработал.

Колька был на четыре года старше Мити: ему шел девятнадцатый. У него были настоящие шоферские права, и перед мальчишками он этим очень гордился.

— Ну, как? Ничего? — спросил он вдруг.

— Что?

— Машина-то, говорю, гудит?

— А отчего ей не гудеть? Контакты вот немного подгорели.

— Контакты — это ерунда. А ты вообще парень хитрый: старика в больницу спровадил, а сам за руль.

Митя мельком глянул Кольке в лицо и обиженно отвернулся:

— Я виноват что ли?

Колька тем временем быстро выдернул из крышки трамблера центральный проводок, сунул в отверстие бумажный шарик и воткнул проводок на место.

— Вот чудак! Я разве говорю, что ты виноват. Просто так получилось. Ну, не сердись. Я же с добром к тебе: думаю, может, помочь что нужно.