Виноватый «банзай» стоял перед ним навытяжку, смешной и серьезный. Обмотки на его ногах ослабли, и «шкирята», штаны значит, забавно нависали на них. Мне почему-то вдруг сделалось жалко его, измаранного в глине, ведь он же, этот «банзай», как и все, вкалывал в саду, я же сам это видел, так что, с чего это «катил на него бочку» ихний командир, мне, хоть убей, было совсем непонятно.
Я отлично запомнил в тот вечер этого «обгавканного ни за што ни про што» япошку и решил, что завтра же, когда пленных по новой «притартают» в наш сад на работу, сделать ему чего-нибудь хорошее. Ну, назло ихнему главному самураю…
Ночью японец приснился мне. Мы будто сидели с ним на барже и ловили на удочку луну. Луна раскачивалась на темной воде, не хотела клевать и показывала нам длинный желтый язык. Японец, улыбаясь, сказал мне что-то по-японски, и я вдруг, понимая его, кивнул ему согласно. Он снял свои очки, положил их на палубу и, разбежавшись, прыгнул в Ангару вниз головой. Вынырнул он уже с луной в руках и, хохоча, поволок ее вплавь к барже…
«На… — сказал он мне уже по-русски. — Бери. Ты же хотел ее…»
Я попытался перехватить луну из его рук в свои, но не сумел удержать… Луна скользко трепыхнулась и звучно плюхнулась обратно в реку.
«Э-эх ты-ы…» — досадливо протянул японец. Но я успокоил его, сказав весело: «Ништяк. Пущай плавает. Поймаем в другой раз…»
Утром, уходя на работу раньше меня — тетка работала щипальщицей на слюдяной фабрике, — она завернула и сунула мне в противогазную сумку, в которой я носил тетрадки и учебники, белую-белую французскую булку. Такие уже появились тогда в хлебном магазине, только стоили жутко дорого. После ухода тетки я еще долго смотрел на булку с ее поджаристыми, закрученными кверху краями, а потом с ходу понял, чем лучше всего обрадую сегодня своего японца…
С этой приятной для меня задумкой я кое-как высидел целых четыре урока в школе. Елена Лаврентьевна что-то писала на доске, читала, рассказывала, но я ее почти и не видел. Я ждал последнего звонка, чтобы тут же рвануть в наш двор…
Но сразу мне это не удалось. Елена Лаврентьевна прихватила меня в классе, и между нами, один на один, вышел потом вот какой примерно разговор.
«Ты о чем сегодня думал, Булаев?»
«Об японце».
«Понятно…»
Я нетерпеливо вздохнул, колупая ногтем парту.
«А о себе ты хоть маленько думаешь?»
«Думаю».
«Расскажи, пожалуйста…»
«У нас сад срубили…»
«И что?»
«Жалко».
Теперь вздохнула она, тяжело как-то.
«А учиться тебе хочется?»
«Я не знаю…»
«А чего тебе больше всего хочется, ты знаешь?…»
«Когда?»
«Ну… Вообще».
«А-а… А для чего это вам?»
«Да как тебе сказать… Чтобы побольше знать о тебе».
«А-а… Тогда вы обождите маленько».
«Что подождать? Почему?..»
«Пока вырасту».
Елена Лаврентьевна задумалась… Устало-устало так обтерла ладонью лицо и, внимательно вглядевшись в мои глаза, спросила серьезно и тихо, мне нравилось, когда со мной разговаривали по-взрослому:
«Ты действительно не забудешь?»
«Об чем?»
Я только сейчас заметил, как она сильно поседела, наша учителка.
«Рассказать мне о себе, когда вырастешь…»
«А-а… — я успокоенно улыбнулся. — Об чем речь! Конешно, не забуду. Чо мне об этом забывать-то…»
«Спасибо тебе, Сережа… — сказала Елена Лаврентьевна, не то усмехнувшись, не то просто так шевельнув губами. — Я подожду. А ты уж иди, милый, иди… Расти».
Я пулей вылетел из школы, лет на тридцать забыв сразу этот ненужный тогда мне разговор. У меня же впереди было более нужное дело…
______
Я поспел к своему японцу в самый раз. У пленных наступил обеденный перерыв. Замолчал, наоравшись, экскаватор. Уткнул грязную черную руку в землю. Япошки, рассыпавшись, сидели в пока еще мелком котловане и что-то там шамали из котелков. Я не враз отыскал глазами своего «банзая». Они же в натуре были очень одинаковые, да и очкастых среди них тоже было навалом…
И все-таки я нашел своего. Он притырился в экскаваторный тенек и сидел в общем-то один, чуть в сторонке от остальных пленных.
На коленках у него лежала газета, а на газете он придерживал рукой плоскую, слегка изогнутую по форме крышку от котелка, из которой почему-то левой рукой черными палочками что-то не спеша доставал и клал себе в рот, наклоняясь при этом. Ел, будто молился…
Я подошел к нему сбоку, бесслышно спустившись в котлован. Земля податливо уминалась под ногами, была рыхлая и мягкая. Постоял немного, не зная, с чего начать, а потом просто окликнул его:
«Э-э!»
Японец резко повернулся ко мне лицом и прицельно изучил меня взглядом с ног до головы.
Я старался как можно приветливее улыбаться ему, чтобы он чего-нибудь там не подумал, и он, насмотревшись на меня, тоже улыбнулся, показывая мне крупные и тупые… вроде пистолетных патронов… зубы. Я мгновенно запомнил тогда их медновато-белую неровность и нетесность во рту…
Надо было чего-то говорить, и я громко сказал ему:
«Ты ешь, ешь. Не бойся…»
Японец тоже что-то стал говорить и закачал головой, будто кланяясь. Я подошел к нему совсем близко и, прислушиваясь, с трудом догадался, что японец, жутко коверкая, повторяет одно только слово «хорошо». Оно у него получалось уморно: «Ка-рад-цо, ка-рад-цо, ка-рад-цо».
«Ну чего ты заладил, как этот… — сказал я японцу, присаживаясь с ним рядышком. — Конечно, хорошо. Только ты шамай давай. Рубай!..» Я показал ему пальцем на еду в крышке, а потом ткнул этим же пальцем себе в губы.
Японец, балда, усек этот мой жест по-другому, решил сдуру, что я у него «стреляю» жратву, и тут же с готовностью, поразившей меня, протянул мне всю крышку.
Я заржал, замотал башкой и замахал руками: мол, ты што, не-ет, я не нуждаюсь… «Это ты, ты ешь!..»
На этот раз он понял все правильно и, забавно прихватив палочками что-то вроде вареной картошки, сунул в рот.
«Во-о, — сказал я ему, — молоток!..»
Японец жевал и посматривал на меня сквозь починенные желтой проволочкой очки добрыми черными зенками. Мне ужасно хотелось спросить у него, чего это вчера на него так «тянул» ихний командир, но не знал, как это по-русски сделать, и промолчал.
«Ешь, ешь, — повторил я опять приставшие ко мне слова и только сейчас вспомнил о своем подарке ему. — О-о! — сказал я восторженно, толкая японца плечом. — Глянь-ка сюды…» И перекинул себе на живот свою противогазную сумку.
Японец проследил за моими движениями, и я торжественно вынул из сумки обернутую чистой тряпицей французскую булку. Показал ее ему, шикарную, поджаристую, и протянул: «На, хавай!..»
Во взгляде японца что-то случилось. Я заметил, как он замигал под очками часто-часто…
«Бери, бери. Не дрейфь…» — сказал я ему и положил булку на колени.
Он продолжал моргать, остановив на лице немую улыбку…
«Да мне же не жалко, — убеждал я его уверенно. — Я для тебя же ее приволок. Гадом буду…»
Я опять взял булку и попытался втолкнуть ее японцу в руку.
Надо мной что-то резко э-экнуло и привзвизгнуло.
Я, напуганный, задрал голову вверх…
Рядом со мной и японцем возвышался ихний командир в шапочке с козырьком.
Он опять что-то выкрикнул злое, а потом подпихнул меня своим коричневым американским ботинком на толстой подошве в руку, и булка упала на землю…
Во мне медленно и мутно закипело, подкатываясь к горлу, знакомое состояние отчаянной злости.
«Ты каво разорался, самурай ты?! — крикнул я ему, вскакивая на ноги. — Думаешь, большой, што ли? Можешь, да?!»
«Самурай» шумно хмыкнул, ощерился и презрительно сплюнул в сторону моего японца. Потом что-то хрипло сказал ему, поднял булку, сдул с нее грязь и ухватисто отодрал от нее зубами громадный кусмень.
Это меня вывело из себя окончательно.
«Ах, ты!» — рявкнул я с нервом, присел, загреб пальцами горсть земли и засадил ему этой землей прямо в жующую рожу…
