Вероятно, сознательно выбрано туманное выражение: возможно, просто люди.

В центре этой стаи «людей-крыс» находилась группа из двух с половиной тысяч женщин, чьи проблемы ни у кого не находили ответа и чья загадка была настолько неразрешимой, что их просто-напросто содержали здесь, считая заколдованными и не поддающимися лечению.

Бланш раз за разом пишет, что лечебница Сальпетриер давала приют заколдованным.

Почему Шарко остался в этой больнице?

Отсюда, сказал он однажды, начинается будущее разума. Когда он впервые посетил Сальпетриер и, сознавая, что миру совершенно ничего не известно о невропатологии, увидел всю эту грязь, этот ужас, парализованные конечности, конвульсии, дрожь, вопли и отчаянные мольбы, он сказал самому себе: «Faudrait у retourner et у rester».

Сюда необходимо вернуться и здесь остаться.

Это как с любовью, пишет своим детским круглым почерком Бланш, затягивает на всю жизнь, как бы ты ни мечтал о свободе.

Мечтать о свободе! Этого, однако, у него в мыслях не было.

О Шарко и коммунарах.

Создание национального центра неврологических исследований во главе с Шарко было попыткой восстановления национальной славы после поражения 1870 года и кровавой бани — подавления восстания коммунаров. Построенный на территории больницы большой амфитеатр, предназначенный для публичных лекций Шарко, и выделение на его исследования и демонстрации огромных сумм также служили национальной идее. Пятничные представления, запечатленные на знаменитой картине с изнемогающей Бланш и Шарко, были теперь по вторникам перенесены на большую публичную арену: Lecons du Mardi a la Salpetrière[35].

Можно сказать: то была слава Франции, воплощенная в театральном представлении под названием «Изнемогающая Бланш».

Шарко нельзя было прикасаться к ней, она позволяла ему это только во время представлений, в присутствии всех остальных. Но тогда он предпочитал, чтобы это делали ассистенты. Однажды он заплакал, но взял себя в руки, и потом они провели исключительно удачную демонстрацию.

Как трудно отличить искусство-утешение и врачевание от искусства-совращения!

Я люблю тебя, сказал он. Но она не пожелала ответить, и после представления в тот вторник он тоже вернулся домой, к жене и детям, она — в свою комнату, он — в свою, и оба лежали в темноте в постелях, на бесконечно далеком расстоянии друг от друга, глядя в потолок и не видя никакого выхода.

Год за годом? — спросила Мари Склодовская-Кюри.

Год за годом.

Сперва вражда.

Они медленно приближались друг к другу, ходили кругами, как два самурая, в ожидании смертоносной атаки.

Половинка частично подвергнутой цензуре страницы в «Черной книге» посвящена ревности.

Шарко часто видел, как она идет через двор к приемной Жиля де ла Турета; он отмечал, возможно, еще равнодушно, что она идет туда. Уже через год ей предоставили в больнице отдельную комнату. Это было редкостью. Бланш хорошо одевалась. Казалось, она была какой-то заблудившейся тропической птицей. Возможно, его интересовало, что именно она делала на приеме у Жиля де ла Турета.

Шарко испытывал легкое раздражение, объяснявшееся профессиональными моментами.

У Жиля де ла Турета была сугубо научная мечта, которую Шарко обычно с некоторой насмешкой называл «Тысяча и одной ночью». Для ее воплощения использовался кое-кто из его пациенток. Идея заключалась в том, что во дворце, чтобы выжить, рассказывали сказки. Часто про любовь. Де ла Турет ожидал других, более жестоких сказок, но в них говорилось о любви. Воздействовать на эти истории он был не в силах.

Шарко испытывал недоверие. Любовь как неврологический припадок с элементами кататонии. Разве можно выразить словами неврологический припадок, например любовь? Или дать сколько-нибудь приемлемое объяснение тому, как все взаимосвязано? Чем же занимается де ла Турет? Экспериментальную группу под конец составляло около дюжины человек, и она продолжала уменьшаться, в нее входили Бас, Глез и Вит, как их сокращенно именовали в протоколах, — собственно говоря, только эти трое, и больше никто.

Потом Шарко забрал всех к себе. Бланш тоже. Бас и Глез ведь были всего лишь сокращениями и не царапали ему душу, словно песчинка. Другое дело Вит, то есть Бланш Витман.

Сперва тысячи. Потом около дюжины. Под конец одна-единственная. Значение на самом деле имела лишь единственная.

Теперь существовала только Бланш.

Вит, как он писал в протоколах.

В протоколах он замораживал свою любовь.

Вит была человеком с периферии человеческого. Поначалу он рассматривал меня как устрицу, сказала она Мари однажды ночью, на эту устрицу капали лимонным соком, чтобы посмотреть, жива ли она и действительно ли является человеком. Он капал на меня лимонным соком. Потом его охватила любовь. Это было наказанием. Наказание любовью — самое жестокое, особенно если предмет любви превращается из устрицы в человека.

Она не была уверена, что Мари ее слышит. Мари часто лежала на матрасе возле деревянного ящика, закрыв глаза. Мари, ты поняла? — спросила она в темноту, ты поняла про устрицу?

Образ! Она пытается замаскироваться! Поэтому Мари и молчала.

Можно предположить и то, что Бланш — неведомые джунгли, в дебрях которых Шарко все время блуждает. И откуда в последние годы своей жизни пытается выбраться.

Первый осмотр: просто разговор, во время которого он с интересом капает на Бланш лимонным соком, чтобы посмотреть, отреагирует ли она.

— Я заметил, — очень тихим голосом произнес Шарко, — что ты избегаешь других пациентов.

— Совершенно верно.

— Как будто ты лучше их, благороднее их или, как это говорится, носитель некоего благородного заболевания? Ты считаешь, что это так?

Она посмотрела ему прямо в глаза и сказала:

— Профессор Шарко, я знаю, что вы обладаете всей полнотой власти в этом заведении. Не умаляйте своего достоинства, упрекая меня. Я знаю. Вы считаете меня высокомерной и собираетесь сбивать с меня спесь, пока я не достигну желаемого уровня смирения. Поэтому и спрашиваете. Вы хотите еще большей власти надо мной.

— Я спрашивал не об этом, — произнес он после долгого молчания.

— Но я отвечала на ваш вопрос, — быстро возразила она.

Слово медицина, сказал ей позже Шарко, теперь уже и она говорила ему «ты», восходит к Медее, прародительнице колдовского искусства. Значит, ты колдун? — спросила она. Нет, ответил он, я — пленник разума, глубоко увязшего в глине магии.

Ты хочешь высвободиться? — спросила она.

Он долго молчал, потом ответил. Да, сказал он, я хочу освободиться, но свободным не стану никогда. Если даже мне удастся вызволить ноги из этой глины, она все равно будет липнуть ко мне.

Поэтому? — спросила она. Поэтому, — ответил он.

Он сказал, что его метод не поддается рациональному объяснению, а то, что нельзя объяснить, лучше продолжать изучать дальше. Она записала — должно быть, что-то неверно поняв, — слова: любовь, как и медицина, — умозрение, основанное исключительно на фактах.

Описание нарастающего напряжения.

Он зашел к себе в кабинет и оставил дверь открытой; Бланш, минуту поколебавшись, последовала за ним. Он не оборачивался, но знал, что она тут. За большим зеленым цветочным горшком, где он хранил какие-то реликвии, находилась небольшая полка с коричневыми палками; достав одну из них, он уселся за рабочий стол. Бланш закрыла дверь. Он не возражал. Она подсела к нему. У него был разборчивый почерк. Он водил по тексту указательным пальцем, неторопливо читая вслух.

У него был такой красивый голос. Позднее она скажет ему об этом.