— Никогда больше не буду делать тебе подарков, ты их недостойна!

Так, о чем это я? Ах да: маму отвезут на кладбище, и она прекратит покрывать меня противными поцелуями перед сном.

— Даже не рассчитывай, что я тебе еще что-нибудь когда-нибудь подарю, Рашель!

— Отлично, ты мне больше не мать!

— Что, Рашель?

— Иди к черту.

— Как?

— Иди к черту.

Тут мама вышибла дверь, стул, который не давал двери открыться, отлетел, и осколки картинок тоже разлетелись. Такой я ее никогда не видела, она стала вся такая красная, что я даже немножко испугалась. Она начала плакать. Мне стало как будто жалко ее и еще стыдно оттого, что она так неприлично громко плачет, и я растерялась. Я уже не знала, чего я хочу: то ли сказать что-нибудь, чтобы совсем прикончить ее за то, что она так нелепо плачет, то ли броситься в ее объятия и попросить прощения, и я сказала:

— Э-э, мама… Осторожно, мама, не обрежься осколками стекла от картинок, которые разбились совершенно случайно…

— Ты понимаешь, дурочка, какое это счастье иметь любящую и заботливую маму?

— Да…

— Тогда вот тебе заслуженная пощечина, а теперь дай я тебя обниму.

И тут уже я стала плакать словно идиотка.

Госпожа Требла спросила меня, знаю ли я, почему мне было тяжело обижать маму, когда я рассердилась, я ответила, что мне стало грустно, оттого что мама не очень хорошо умеет защищаться.

— А почему ты решила, что мама не умеет защищаться?

— Потому что она плакала, а взрослым нельзя плакать.

Потом мама не только разрешила мне остаться в Клубе друзей Барби, она даже не наказала меня за мое ужасное вранье про детей из Сахеля. Я слышала, как она говорила Анне, что не станет подвергать меня репрессиям за мой, конечно, преступный, но при этом довольно смелый поступок, к тому же если уж все мои подружки вступили в этот чертов Клуб друзей Барби, то лучше не ставить меня вне общества и оставить там: «Знаешь, Анна, чтобы она через двадцать лет не упрекала меня, я закрою сегодня на все это глаза. Что поделаешь, приходится давать детям возможность проявлять порой и дурной вкус тоже».

Госпожа Требла ответила, что все это очень сложно, а я сказала:

— Это у меня-то дурной вкус, госпожа Требла? Вот это мне нравится! А сама она спокойно надевает шерстяные носки с белыми мокасинами и длинную юбку с бахромой под предлогом, что ветерок что-то прохладный! Я вам точно говорю, родителям везет, что они не должны отправляться в свою комнату всякий раз, когда сморозят глупость, иначе взрослых за столом вообще бы не осталось!

Я рассказываю госпоже Требла о своих кошмарных снах. Мама говорит, что я их часто вижу. Я не все помню, но некоторые постоянно повторяются. Например, я забираюсь на крышу и не знаю, как оттуда слезть. На крыше я не одна. Со мной Ортанс, которая никогда ничего не боится. Это как будто игра. Ортанс спрыгивает, спокойно приземляется и кричит снизу: «Давай, Рашель! Прыгай! Это просто! Ты же не будешь там всю жизнь одна стоять! Если у меня получилось, значит, и у тебя тоже получится!» Ортанс легко прыгать, ее мама никогда не боится, что ее дочка утонет, что у нее будет солнечный удар, что она обгорит, что она ударится головой или что ее украдут. А я отлично знаю, что если спрыгну с этой высокой крыши, то точно разобью себе затылок. И я часами торчу там, а Ортанс внизу смеется, она не знает, что забираться на крышу с моей стороны было безумием, потому что я не знаю, как спуститься. В конце концов я прыгаю и на этом месте всегда просыпаюсь.

Еще иногда мне снится, что я писаю, и тогда я действительно писаю. Однажды я ночевала у Ортанс, и мне приснилось, что я писаю, но Ортанс поклялась, что ничего никому не расскажет, и мы выбросили простыню, потому что выстирать ее незаметно не получилось бы.

Еще я рассказала госпоже Требла, что часто вижу кошмары про Соню. Госпожа Требла спросила, не та ли это женщина, что приходит меня встречать, я ответила, что да, этот толстый сержант, который поджидает меня там, на улице, и есть Соня.

Груди у Сони огромные, как плечи, и иногда, когда она садится, она приподнимает их и кладет на стол, такие они тяжелые. Мне часто снится, что Соня вместе с мамой моет меня черным мылом и оно оставляет на мне следы. Мама говорит Соне, что это ее не удивляет, что она хорошо знает, что я грязнуля и что даже картинки в подарок к Празднику матерей вместо меня рисует Клер. «Надо позвонить маме Клер и отдать ей подарок», — говорит мама. Я говорю маме, что это невозможно, потому что мать Клер умерла, тогда мама предлагает поселить Клер в моей комнате и удочерить ее. Тут мама смотрит на Соню, и Соня нажимает ногой на педаль под ванной, чтобы спустить воду. Мне становится очень страшно, я прошу Соню не намыливать меня больше, иначе дырка в ванне засосет меня, а Соня говорит: «Я позволю тебе вылезти, только если ты дашь мне укусить тебя за попу». Тут я громко реву и кричу ей, что нет, лучше пусть меня проглотит дырка в ванне, а Соня мне отвечает: «Тем хуже для тебя, дурочка!» И я утекаю в дырку и попадаю в центр Земли, а Соня уже там, и, усаживая меня к себе на колени, она кусает меня за попу прямо у мамы на глазах, а мама кусает за попу Соню.

Вид у госпожи Требла стал немножко заинтригованный, и она спросила:

— А это Соня моет тебя в ванне, Рашель?

— Теперь уже нет, госпожа Требла, но, когда мне было пять лет, меня мыла Соня. Сначала мама разрешала мне мыться самой, взяв с меня обещание хорошенько намыливаться везде, а особенно за ушами. Я пообещала, и в первый раз она пришла меня проверить. Потом она мне доверяла до того дня, пока не понюхала у меня за ушами, тогда я думала, что она в обморок упадет: там якобы скопилось полно бактерий, прямо хоть делай из них сыр… А я, правда, никогда не намыливала за ушами, да и нигде вообще, потому что для мытья одной воды вполне достаточно. Я сказала маме, что она глупости говорит.

— Врунья и грязнуля! Я родила врунью и грязнулю: она не только ходит немытая, но еще и врет, как дышит!

— Да я клянусь тебе, что я намыливалась везде, а за ушами так даже слишком! Может быть, от этого и получилась такая штука, про которую ты говоришь: это не сыр, может быть, это мыльная пена прилипла из-за того, что я слишком сильно намыливалась, представь себе!

В этот момент в коридор вышел папа, и мама обратилась к нему:

— Мишель, ты помнишь маленькую непослушную Кунегонду…

— Да, я помню ее очень хорошо…

— Она ведь тоже не мыла у себя за ушами.

— Да, Франсуаза! Совсем не мыла!..

— И оттуда полезли земляные черви, правда, Мишель?

— Точно! Кстати, Франсуаза, а разве ей не отрезали оба уха, чтобы черви снова оттуда не полезли?

— Ну да, ты прав, Мишель… Она была очень непослушная, и врачи отрезали ей оба уха, чтобы не видеть, как из этих грязных ушей вылезают гнойные земляные черви…

— Да, да… Это было ужасно… К счастью, вмешался Дед Мороз и в конце концов приклеил Кунегонде уши волшебным порошком!

Иногда родители заходят чересчур далеко, но я все же побежала в ванную и вымылась как следует с мылом на всякий случай…

Я это все к тому, что после того случая каждый вечер меня стала мыть Соня, что обернулось настоящим кошмаром, потому что после ванны она сажала меня к себе на колени и приговаривала:

— Ух! Я тебя съем!

И кусала меня за попу, и мне было очень противно.

Тут госпожа Требла нахмурила брови, словно у нее вдруг очень-очень сильно заболела голова, и сказала:

— Рашель, ты знаешь о том, что твое тело принадлежит тебе?

Я ответила:

— Ну да, госпожа Требла, я знаю очень хорошо, да.

— То есть, когда ты говоришь, что твое тело принадлежит тебе, это значит, что оно принадлежит только тебе. Так, Рашель?

— Так, госпожа Требла, но представьте себе, что я уже говорила Соне, вежливо, чтобы ее не обидеть, что мне не нравится, когда она кусает меня за попу, но она только смеялась и продолжала кусать меня за попу. А однажды, когда она меня мыла, я даже попыталась направить ее мысли на что-нибудь другое, чтобы она забыла потом укусить меня за попу. Я постаралась сделать вид, что считаю мух на потолке, чтобы придать себе непринужденности, и сказала: