Когда Коломенский осматривал самолет, к нему подошел офицер со знаками различия сапера и поинтересовался, как скоро можно восстановить машину и что нужно ремонтировать. Коломенский охотно пояснил:

- Техники приедут завтра. Снимут погнутые винты, поднимут самолет, выпустят шасси, может быть, заменят мотор. В общем, дня через три-четыре снова будем бомбить.

Сапер удивленно покачал головой.

Техники прибыли этой же ночью. К вечеру следующего [67] дня самолет уже поднялся в воздух и взял курс на свой аэродром.

А утром мы снова вылетели на боевое задание.

Победа

Как только стемнеет, начинают гудеть моторы. Гул их мощный и чистый. Словно один гигантский многомоторный самолет кружится и кружится над головой. Спать не хочется. Мы лежим в землянке и думаем о тех, кто летит сейчас на запад бомбить последний оплот фашистов - Берлин.

Сколько же их? Вероятно вся ночная авиация фронта сейчас в воздухе. Но ведь это только один фронт…

Ровно гудят моторы. Завтра и наши голоса присоединятся к ним. Утром мы полетим на Берлин. Врагу будет нанесен еще один сокрушительный удар. Быть может последний. А там победа. В том, что она близка, уверен каждый из нас. Но никто не произносит заветного слова. Да и не нужно. Ее дыхание чувствуется во всем. Вот и сейчас Тихонов рассказывает о своей довоенной профессии. Он геолог, немало поколесил по стране. Слушаешь его и будто видишь дальневосточные сопки, поросшие вековыми кедрами, крутые тропы, убегающие к кратерам потухших вулканов, реки, где на дне поблескивает золотоносный песок… Киселев присел в сторонке, задумался над раскрытой книгой. Мысли его далеко, наверное, в родном владимирском колхозе. Может быть, он видит сейчас необозримые поля пшеницы, наполненные сухим полновесным зерном элеваторы, слышит гул комбайнов… Сталинградец Власов вполголоса рассказывает что-то о родном городе.

В дальнем углу землянки раздается смех.

- Строгая она, - слышен голос Афанасьева. - Бывало, придешь с работы и говоришь ей: «Собирай вещи, завтра в командировку еду!»… Ездил я часто по строительным организациям нашего треста. А она: «Ни днем, ни ночью не бываешь дома, ни в кино, ни в театр с тобой не сходишь. И зачем я вышла за тебя, черта кудлатого!» - «А сама, говорю, уже неделю, как в двенадцать часов ночи домой являешься».-«Так у нас же совсем другое дело, - отвечает. - Больница, людей лечить надо». - «А мы строим больницы». - «Много вы настроили [68] Плана и то не выполняете!» - «А вы лечите касторкой да порошками, от которых не то что в почках, но и в желудке камни образуются!». Таким манером ругаемся с полчаса. А когда пошумим вволю, рассмеемся. - «Какой же я тебе черт кудлатый, - говорю ей, - когда от таких разговоров облысел совсем?»

С нар поднялся майор Сулиманов, накинул на плечи куртку и тяжелой походкой направился к двери.

- Эх вы! - с сердцем сказал Овечкин. - Не знаете, о чем говорить.

Все замолчали. Сулиманов женился незадолго до войны. Жена его, учительница, не смогла эвакуироваться из Киева. Когда фашисты подошли к городу, она находилась в родильном доме. Захватив город, гитлеровцы выбросили всех рожениц на улицу и заняли здание под военный госпиталь… Ребенок родился мертвым. Уже через месяц, полная ненависти к захватчикам, жена Сулиманова выполнила ответственное задание подпольной партийной организации. А совсем недавно наш командир узнал, что, схваченная вместе с другими подпольщиками, его жена была повешена на площади у памятника Богдану Хмельницкому.

Как- то случайно я увидел портрет жены Сулиманова -он всегда носил его в левом кармане гимнастерки. Молодая женщина, почти девочка, со строгими глазами и упрямой складкой рта, с косами, уложенными вокруг головы…

Я вышел вслед за командиром. Майор стоял возле землянки и, не отрываясь, смотрел на запад. Небо алело, словно сейчас, в два часа ночи, там занималась заря. Это бушевало пламя великой битвы, битвы за Берлин. Ее отблеск был виден и здесь, за сотню километров от города.

- Это - победа, - тихо сказал Сулиманов.

Задумчивое лицо его озарила улыбка.

- Да, это - победа! - повторил он.

К нам присоединилось еще несколько человек. И вскоре в землянке никого не осталось. Все смотрели на запад, где полыхало зарево. Стояли долго, пока не посерело небо и на востоке не зажглась уже настоящая заря. Солнце всходило стремительно, неудержимо. Казалось, оно поднималось для того, чтобы навсегда погасить своими лучами пожар на западе, пожар войны.

На сердце было радостно. Теперь уже нет сомнения в том, что война скоро закончится. Это уже дело нескольких [69] недель, может быть, дней. И конец боевой работе, тревогам и волнениям. Не будет больше смертей, крови, бомбежек, обстрелов. Мы, бомбардировщики, выходит, останемся не у дел.

Так ли это? Конечно, нет. Будем, очевидно, и в мирных условиях настойчиво учиться лучше летать, бомбить, стрелять, безукоризненно держать связь.

Правильно говорил недавно комиссар, что наши успехи, могущество нашей армии не дают покоя кое-кому за океаном. Не простым людям конечно, а тем, кто набил себе мошну на войне. Они будут бряцать оружием, будут стремиться разжечь пожар навой войны. Комиссар сказал, что мы это должны твердо помнить и быть всегда в боевой готовности.

Когда война кончится, нас, конечно, не сразу демобилизуют. Это понятно. Необходимо подготовить замену, обучить молодежь. Тут нам придется поработать еще немало.

Но настанет день, и разъедутся друзья-товарищи в разные концы страны, к своим мирным делам. Тихонов снова отправится в экспедицию, Киселев поедет восстанавливать колхоз, Власов - строить дома в разрушенном Сталинграде. Афанасьев серьезно подумывает о том, чтобы поступить в Академию связи, а после окончания ее вернуться в полк. Он и меня склоняет к этому. «Нет лучше специальности радиста, да еще авиационного, - говорит он. - Давай, друг, не сворачивать с этой линии. Забудь о море. В воздухе значительно лучше».

Я еще не решил окончательно.

В одном уверен: где бы мы ни были, а годы войны, боевые товарищи не забудутся никогда, и память о крепкой, настоящей дружбе останется в сердце.

И вдруг все загудело. Небо наполнилось самолетами. Их было очень много. Летели группами и по одному, на разной высоте. Это наши самолеты, отбомбившись, шли на восток, навстречу солнцу.

Отдельные самолеты еще шли на запад. Загудели моторы и на нашем аэродроме. Торопливо застучали пулеметы - мастера вооружения проверяли оружие перед вылетом. Летный состав уточнял маршрут и задание. У каждого в планшете лежала огромная карта Берлина. Ни разу не видя его, я успел изучить город, особенно центр. Вот - главная улица, «Унтер ден линден». Правее - [70] рейхстаг, дальше - площадь, налево - наша цель - парк Тиргартен. Здесь укрепились самые матерые фашисты. Эти еще собираются драться, хотя хваленого рейха уже не существует. Ну. и что же! Пусть испытают силу наших бомбовых ударов!

Стремительно разбегаясь, в воздух взмывают самолеты, выстраиваются над аэродромом. Здесь вся наша дивизия…

И вот под нами Берлин. Город весь застлан пеленой черно-серого дыма. Даже сюда, на высоту тысячи метров, доносится запах гари. Заходим со стороны Потсдама. Узкая полоска озер тянется к городу, напоминая стрелу с направленным на цель острием.

Контуры огромного серого города похожи на хищное животное без головы, с отрубленными лапами. Окраины кажутся безжизненными. Только в центре, словно в предсмертной агонии, пульсирует бой. Воздух прорезают трассы снарядов, вспыхивают и долго не гаснут пожары.

Наша дивизия бомбит цель. Вглядываюсь в черную пелену дыма, но разрывов бомб не видно. Только после третьего захода ветер относит дым в сторону. Подо мной площадь, квадраты кварталов, дома. Вот имперский дворец, вот рейхстаг.

Мне кажется, что я уже вижу на большом куполе алое полотнище.

Нет, отсюда, конечно, его нельзя увидеть. Но я верю, знаю, что оно есть, будет.