Старшему лейтенанту я обязан многим. Он учил меня работать быстро, аккуратно и, что особенно подкупало, учил не нотациями, а личным примером. Помню однажды после объявления боевой тревоги я подвешивал на самолет бомбы. Раскрыл тару, подтащил пятидесятикилограммовые «фугаски» к самолету, стал устанавливать лебедку. Командир издали наблюдал, а потом подошел ко мне.

- Времени много тратите, - сказал он. - Можно и без лебедки подвесить. Смотрите.

Он легко подхватил бомбу, взялся правой рукой за стабилизатор и, поддерживая бомбу левой рукой, направил по стойке держателя. Сухо щелкнул замок - бомба была подвешена.

Я попробовал сделать так же - не получалось: одной рукой держать бомбу было трудно.

- Двумя надо, - коротко заметил старший лейтенант.

- А вы же одной?

Вместо ответа он доказал левую руку. Глубокий шрам прорезал ладонь, пальцы скрючены.

- Под Выборгом, - коротко пояснил командир.

В этот день я подвесил бомбы быстрее, чем это сделали мои товарищи, работавшие на других самолетах.

В другой раз старший лейтенант помог мне быстро пристрелять пулеметы.

- Сноровка нужна в каждом деле, - учил он. - А у нас, в бомбардировочной авиации, тем более. Во время войны некогда будет долго возиться с пристрелкой или подвеской бомб. Вылеты на бомбометание рассчитаны до одной минуты. [7]

Стрелок- радист старшина Афанасьев внешне совсем не был похож на командира. Стройный, гибкий, всегда веселый, он как-то сразу завоевывал симпатию. Всякая работа спорилась в его руках: будь то рытье укрытий для самолетов, чистка пулеметов или настройка радиостанции. Любил старшина шутку, а еще больше песни. Вечерами его часто можно было видеть в кругу товарищей с гитарой. В общежитии звенели раздольная русская песня или веселые, забористые частушки.

Афанасьев был буквально влюблен в свою специальность. Приемом и передачей на радиостанции владел в совершенстве, стрелял отлично. К нам, техникам, мотористам и оружейникам, относился слегка иронически. Каждый раз, когда самолет после полета заруливал на стоянку, старшина легко выпрыгивал из кабины, и, отстегивая парашют, шутил:

- Ну, как здесь дела на земле? Не «болтает»?

Однажды, почистив пулеметы, мы с Афанасьевым лежали [8] под крылом самолета и неторопливо перебрасывались фразами. Он рассказывал, как еще в средней школе увлекался радиоделом, сам сконструировал коротковолновый радиоприемник. И тут же принялся чертить палочкой на земле простейшую схему приемника.

Мне это было знакомо. Я также занимался радиоделом и хорошо понимал все, о чем говорил старшина. Один раз даже поправил его.

- Тебе бы, парень, надо на стрелка-радиста учиться, - заметил Афанасьев.

Я начал длинно и путано рассказывать, как мечтал раньше о море, а сейчас мечтаю о полетах.

Старшина слушал внимательно, покусывая травинку, изредка поглядывая на меня. Когда я закончил, неожиданно предложил:

- Приходи-ка вечерком в радиокласс. А потом, если из тебя выйдет толк, можно будет попросить командира, чтобы перевел в стрелки-радисты.

Я с радостью согласился.

В тот же вечер я старательно выстукивал телеграфным ключом точки и тире. Афанасьев сердился:

- Не так нужно. Ты послушай, как звучат цифры и буквы. Вот, например, цифра «два»: «Я-на-гор-ку-шла».

Я прислушивался. Действительно, зуммер издавал звуки, очень похожие на слова, которые скороговоркой произносил Афанасьев. Многие цифры и буквы сразу запоминались на слух. Буква «ф» звучала, как «тетя Катя», цифра «семь» - как «дай, дай закурить».

Часа через два Афанасьев отключил батарею и объявил:

- На сегодня хватит. Не особенно важно, но все-таки ничего…

Уже через месяц я сравнительно сносно принимал и передавал радиограммы, мог настроить передатчик и приемник.

Как- то утром, когда начались учебные полеты по кругу и в зону, старшина сказал мне:

- Успехи у тебя в теории неплохие. Теперь нужно попробовать воздух. Попроси командира эскадрильи, может быть разрешит полетать в учебном самолете, в кабине радиста. Объясни, в чем дело.

Подумав немного, добавил:

- Сходи сейчас. [9]

Воздух

Самолет шел на посадку. Метрах в пятидесяти, за полотнищами, выложенными в виде огромной буквы «Т», его «поддуло» ветром, он чиркнул о землю правым колесом, чуть не задев ее плоскостью, взвился, как норовистый конь, и, коснувшись земли тремя точками, побежал по аэродрому подпрыгивая. Зарулив к старту, летчик подошел к командиру эскадрильи с рапортом. Я узнал лейтенанта Косыгина.

- Как садишься, лейтенант? Плохо садишься! - сердито перебил его капитан Сулиманов.

Обычно спокойный и уравновешенный, капитан в минуты раздражения переходил на «ты», начинал говорить быстро, резко, с восточным акцентом.

- Ветер был?

- Был, товарищ капитан.

- Почему не учел ветер? Почему крен не дал? Почему «козла» делал?

- Виноват, товарищ капитан, не рассчитал.

- Не рассчитал? - все сильнее раздражался командир. - Машину угробишь, людей угробишь, потому что учиться не хочешь!

Лейтенант молчал, чувствуя свою вину.

- Сделаете еще пять полетов по кругу с инструктором, - уже спокойнее, отчеканивая каждое слово, сказал командир. - Летать самостоятельно не будете до тех пор, пока не научитесь отлично садиться. Если еще раз совершите такую посадку, от полетов отстраню!

Капитан резко повернулся и заметил меня.

- Вам что?

«Не вовремя», - мелькнула мысль. Но отступать было поздно.

Волнуясь, стараясь быть как можно более кратким, я изложил свою просьбу и старался угадать по его лицу - разрешит или не разрешит?

Но капитан не разрешил.

- Зайдите ко мне вечером, - коротко бросил он и посмотрел вверх, отыскивая глазами взлетевший самолет…

И вот я в кабинете командира эскадрильи. Кивнув на стул, он продолжал что-то доказывать по телефону. Я понял, что капитан говорит со штабом полка. Украдкой рассматривая [10] его, я стал вспоминать все, что знал и слышал об этом человеке.

Во время войны с белофиннами он командовал звеном бомбардировщиков. На левой стороне груди золотом с эмалью поблескивал орден Красного Знамени. Рассказывали, что в один из боевых вылетов самолет капитана был сильно задет снарядом зенитной артиллерии. Он приказал по радио ведомым пристроиться к командиру эскадрильи и, выйдя из строя, все же зашел на цель, сбросил бомбы и только тогда, на одном моторе, с поврежденным рулевым управлением, сам раненный в руку, повернул назад, перешел линию фронта и хорошо посадил самолет на ближайшем аэродроме.

Я знал, что командир строг. Он редко шутил и улыбался, требовал точности, порядка во всем и не прощал случаев недисциплинированности и небрежности. Однажды одному из механиков капитан сделал замечание за то, что у него разбросан инструмент. А в другой раз, когда у этого же механика обнаружил грязные части мотора, объявил десять суток ареста.

Командир был немногословен. Приказания отдавал краткие, четкие и не любил, чтобы его переспрашивали.

В душе я побаивался его.

«Окончит разговор, - думал я, - и начнет распекать за то, что суюсь не в свое дело».

Но так не случилось. Положив трубку на рычаг аппарата, командир несколько секунд смотрел на меня молча, а потом стал расспрашивать, откуда я родом, кто мои родители, где учился.

Я отвечал сначала односложно, но постепенно разговорился. Минутная стрелка прошла уже половину циферблата больших стенных часов, а я все еще рассказывал о своих мечтах, о море, об учебе в школе младших авиационных специалистов.

Опять зазвонил телефон. Капитан что-то коротко ответил и положил трубку.

- Продолжайте.

Но мне почему-то уже не хотелось говорить. Все сказанное казалось ненужным, и я досадовал, что отнял у командира столько времени.

- Хочу летать, хочу быть стрелком-радистом, - коротко закончил я.

Капитан помолчал. [11]

- Не буду говорить: молодец, мол, правильно. Другое скажу: трудно придется, может быть сначала очень трудно. Но надо так: раз решил, это должно быть прочно. - Он вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул головой.