Он быстро опьянел. Потянувшись за закуской, чуть не перевернул стол и хриплым, срывающимся голосом заорал какую-то песенку, притопывая в такт ногой.

- Отведите его спать, - брезгливо бросил майор Шевцов.

Мы охладели к американцу, и на следующий день уже не обращали на него внимания. Кемп ходил по аэродрому от самолета к самолету, всему удивлялся. Покачивая головой, он ощупывал пробоины от осколков зенитных снарядов в одном из самолетов, что-то доказывал летчику, [63] легко раненному в руку. И очень удивился, когда через полчаса этот же пилот поднялся в воздух.

У американца был маленький фотоаппарат, и он без конца делал снимки. У флагманского самолета к нему подошел майор Сулиманов, молча протянул руку к фотоаппарату и несколько минут разглядывал его. Потом, не обращая внимания на отчаянные жесты американского летчика, вынул катушку с пленкой и вернул фотоаппарат. Заметив удивленный взгляд техника, недовольно проворчал:

- Нечего ему здесь фотографировать.

В середине дня над аэродромом неожиданно появились два фашистских бомбардировщика. Протяжно завыли сирены, ударили зенитки. Поспешно выруливали на старт наши истребители. Мы быстро попрятались в щели, вырытые невдалеке от стоянок самолетов.

Торопливо сбросив бомбы, вражеские бомбардировщики ушли. Бомбы разорвались возле командного пункта, не причинив особого вреда: была повреждена одна автомашина с оборудованием для ремонта моторов и подожжен бензозаправщик.

Мы выбрались из щелей и собрались возле места разрывов.

- А где же американец? Не пришибло ли его, чего доброго? - спросил Косыгин.

Кемпа мы нашли с трудом, минут через десять, за пустыми ящиками из-под бомб. Он лежал лицом вниз и поминутно вздрагивал.

- Вояка! - презрительно сказал кто-то.

Вечером американский летчик улетал от нас. За линию фронта его должны были сопровождать шесть наших истребителей. Один за другим они вырулили на старт, ожидая взлета «Лайтнинга». Американец высунулся из кабины и помахал нам рукой. Ему даже никто не ответил. Может быть, он удивился, почему русские, приветливо встретившие его вначале, так холодно провожают? Или понял, что советские летчики живут другой жизнью, другими интересами? Может быть, его сердце преисполнялось симпатиями к нам?

Я посмотрел на самодовольное, улыбающееся лицо американца.

Скорее всего он ни о чем таком не думал. [64]

Кюстрин

В полку небывалый подъем. Летаем на бомбометание объектов, войск и техники, расположенных на вражеской территории. Теперь, как говорят у нас, и воевать веселее. И мне, оставшемуся без экипажа и до сих пор не включенному в боевой расчет, особенно обидно. Я уже давно здоров, летать мне разрешено, и вот - заменяю товарищей, временно выбывших из строя. Но уже недели две все здоровы, все на своих местах, и я - «безработный». Многих товарищей просил заменить их хоть на один вылет. Какое там: и слушать не хотят, не соглашаются!

А сегодня заболел радист командира звена лейтенанта Коломенского, и я полечу вместо него.

Ждем команды на вылет. Летчики оживленно беседуют, вспоминая прошедшие боевые дела. Такие разговоры сейчас можно слышать все чаще и чаще. Может быть, потому, что знаем - скоро конец войне, близка победа. Некоторые не прочь сгустить краски, преувеличить опасность, которой они подвергались, и свои заслуги.

В таком духе и ведет сейчас рассказ лейтенант Косыгин.

- Помнишь, Филипп, - обращается он к Коломенскому, - полет на Орел. Тогда тяжелый зенитный снаряд разорвался между нашими самолетами. Взрывной волной мою машину чуть не перевернуло.

- Ну, снаряд-то малокалиберный был, - поправляет Коломенский.

- Что ты! - удивляется Косыгин. - Точно, крупный. Но не в этом дело. Сразу же на наше звено навалились шесть фашистских истребителей, еле мы отбились от них.

- Не шесть, а четыре, - снова замечает Коломенский.

Все добродушно смеются, хорошо зная склонность Косыгина к преувеличению.

Я присматриваюсь к лейтенанту Коломенскому, с которым предстоит сегодня лететь. Он мне нравится. Стройный, всегда подтянут, аккуратен. Машину любит самозабвенно. И самолет будто понимает его: моторы работают ровно, развороты получаются плавные. Коломенский самый молодой летчик в полку, но уже давно командует эвеном. [65]

Штурман Коломенского, лейтенант Овечкин, в полку недавно. Это простой, общительный человек, только военного в нем мало. Когда я как-то обратился к нему «товарищ лейтенант», он поморщился и предложил мне говорить ему «ты»…

Наконец поднимаемся в воздух. Руки привычно вращают рукоятки настройки радиостанции. В телефонах знакомый шум передатчика. Нажмешь ключ - шум усиливается, отпустишь - затихает, словно волна большой силы, ударяясь о скалистый берег, откатывается, шурша по песку. Ровно стучит телеграфный ключ, посылая в эфир точки и тире. Радиограмма состоит из цифр. Там, на земле, с помощью радиосигнальной таблицы, они превратятся в слова. Командир прочтет донесение, примет решение…

Я сообщаю, что группа самолетов легла на боевой курс, докладываю о количестве истребителей, прикрывающих нас, и переключаю радиостанцию на прием. В телефонах стучит ключ наземного радиста. Он повторяет мою радиограмму. Теперь надо смотреть за воздухом. Три девятки самолетов идут друг за другом, с небольшими интервалами. Сегодня полк выполняет задание в полном составе. Сзади и с боков - истребители прикрытия.

Я окидываю взглядом всю армаду и невольно вспоминаю первые дни войны. Тогда, в лучшем случае, группу бомбардировщиков сопровождало два-четыре истребителя. Теперь же и количеством и качеством наша авиация намного превосходит немецкую.

Мы летим к городу Кюстрин, расположенному на берегу реки Одер. Внизу - сплошное море разлившейся воды. Это Одер вышел из берегов и затопил окрестности на много километров вокруг. Линия фронта рядом с городом, но точно на картах она не обозначена: части Советской Армии непрерывно продвигаются вперед.

В центре города - крепость, где засели гитлеровцы. Наша задача - выбить их оттуда, разрушить укрепленный район.

Подходим к цели. Командир решил бомбить город с небольшой высоты. Вдруг один из снарядов зенитной артиллерии разрывается под правой плоскостью нашего самолета. Машину подбрасывает. Сверху повреждений никаких не видно. Но, взглянув в нижний люк, я вскрикиваю: снизу капот мотора разворочен снарядом. Рваными клочьями торчит дюралюминиевая обшивка. По ней густыми [66] струями стекает масло. Красноватые языки пламени лижут мотор. Не везет! Летчику сейчас положено аварийно сбросить бомбы, выйти из строя и, развернувшись, пойти на посадку. Пока что это просто - через несколько минут мы будем на своей территории.

Но Коломенский продолжает вести самолет по прямой на запад. Едкий дым наполняет кабину. Неужели не видит? Я включаю переговорное устройство.

- Товарищ командир, горит правый мотор!

- Вижу. Передай командиру полка, что сброшу бомбы по цели, а затем пойду на вынужденную посадку.

Спокойствие и уверенность командира передались и мне. Штурман начал прицеливаться перед бомбометанием.

- Влево немкого, Филипп, не качай, - сказал Овечкин летчику и закашлялся. - Фу, черт! Дыму сколько. Открой форточку.

Он сказал это так спокойно, словно сидел не в горящем самолете, а где-нибудь на кухне. Форточку колпака Коломенский, наверное, открыл, потому что Овечкин перестал кашлять.

Бомбы, наконец, оторвались. Коломенский резко развернул машину влево, в сторону работающего мотора. Мы летели на свою территорию. Теперь и дым, наполнявший кабину, казался не таким удушливым, и пламя словно стало меньше. Самолет шел над лесом. Здесь где-то должна проходить линия фронта. Все уменьшая скорость, самолет стал снижаться. Коснувшись земли фюзеляжем, он пополз, разворачиваясь вправо. К нам бежали люди. Не ожидая команды, они стали забрасывать пламя комьями влажной весенней земли. Кто-то, сняв с себя ватную куртку, набросил ее на то место, где особенно сильно пробивалось пламя. Сразу еще десятки ватников полетели на мотор. Пожар был ликвидирован.