Комиссар похвалил меня. После этого он часто давал мне поручения. Я проводил беседы, помогал штабным работникам оформлять наградные листы и даже начал записывать в специальной книге боевые дела полка.

С приходом Алимова жизнь полка заметно оживилась. Афанасьев организовал кружок художественной самодеятельности и готовил какую-то музыкальную интермедию. [45]

В эскадрильях теперь регулярно выходили «боевые листки». Их вывешивали на фанерных щитах прямо на стоянках самолетов.

Словом, в свободное от боевой работы время, жизнь в полку стала полнокровнее и содержательнее.

Недоигранная партия

Шел июль сорок третьего года. Сосредоточив в кулак огромное количество живой силы и техники, враг начал Орловско-Курское наступление, решив во что бы то ни стало сломить нашу оборону, взять в клещи советские войска и снова выйти к Москве. Теперь все знают, чем окончилась грандиозная битва. Советская Армия не только остановила наступление гитлеровцев, во наголову разбила их и сама перешла в решительное контрнаступление.

Но тогда было трудно. Разгорелось ожесточенное сражение. Ежедневно в воздушных боях участвовали сотни и тысячи самолетов. Днем и ночью фашистская авиация бомбила передний край обороны. Но несравненно сильнее были наши бомбовые удары. Советские бомбардировщики обрушивали на голову фашистов сотни тысяч тонн металла, штурмовики и истребители расстреливали колонны войск и техники. Рев авиационных моторов сливался с грохотом рвущихся снарядов, мин и свистом «катюш».

Нам ставили задание в день по шесть-семь раз. Мы должны были бомбить то скопления пехоты, то танки противника на исходной позиции, то его артиллерийские батареи.

С раннего утра до позднего вечера мы находились на полевом аэродроме, расположенном у опушки леса.

Так и сегодня. Уже с рассвета мы на аэродроме. Постепенно проходит сонливость.

Летчики, штурманы, стрелки-радисты и техники расположились на траве, еще мокрой от росы, в ожидании знакомой и всегда волнующей команды: «По самолетам!». Все в полной готовности: в комбинезонах и унтах, только без шлемофонов.

Штурман нашего экипажа лейтенант Гостев любит поспать. И сейчас, подложив под голову парашют, закрыв лицо шлемофоном, он сладко похрапывает. Я с командиром [46] старшим лейтенантом Усом играю в шахматы. Шахматы - его слабость. Когда его приглашали на партию распространенного у нас «козла», он неизменно отказывался.

- Вот шахматы - другое дело, - говорил старший лейтенант. - Это та же война, только на доске, а не в воздухе: недооценил противника, сделал неправильный ход - собьют.

Помню, как-то раз он предложил мне сыграть партию в шахматы. Я играл белыми и избрал свое излюбленное начало - ферзевый гамбит. Партию выиграл без особого труда. Командир нахмурился.

- Давай еще, - предложил он.

Выиграл я и вторично, хотя командир играл осторожнее. Третью партию старший лейтенант играть отказался, а на следующий день я видел, как он вынул из кармана несколько сборников шахматных партий и, расставив фигуры, начал разбирать комбинации. Командир готовился дать реванш. Через неделю он выиграл у меня партию. С тех пор я стал его неизменным партнером.

Сегодня старший лейтенант был особенно в форме. Играл сосредоточенно, обдумывая каждый ход. То и дело он тер себе виски и шарил по карманам в поисках папирос, забывая, что уже месяц, как бросил курить. Партия достигла наивысшего напряжения, когда в воздух взлетела ракета. Шипя и рассыпая огненные брызги, она очертила в голубовато-прозрачном утреннем воздухе дугу и сгорела, не долетев до земли.

Мы бросились к самолетам.

Садясь в кабину, командир успел крикнуть технику:

- Мирошниченко, возьми доску, да фигуры смотри не сдвинь! Прилетим - доиграем. Ход мой.

Вылет был успешным. Несмотря на сильный зенитный огонь и атаки истребителей, мы буквально «накрыли» бомбами небольшой лесок, где сосредоточилось около тридцати танков противника. В воздушном бою нам удалось сбить фашистский истребитель. Произошло это так. Когда истребитель, зайдя в хвост, атаковал наш самолет, мы стреляли со штурманом одновременно. Я хорошо видел, как, загоревшись, вражеский самолет «завалился» на крыло и понесся вниз. Летчик не выпрыгнул, и самолет, почти отвесно ударившись о землю, взорвался.

Я сказал Гостеву: [47]

- Ты сбил.

- Нет ты.

В конце концов решили «разделить фашиста пополам».

Осколком снаряда нам пробило бензиновый бак в центроплане. Бензин широкой струей стекал по плоскости и распылялся в воздухе. Мельчайшую бензиновую пыль задувало в открытую кабину. Она каплями оседала на приборах, комбинезоне, лице. В кабине стало душно. Я все время следил за воздухом, высунувшись из люка. Пробоина была недалеко от выхлопного патрубка мотора: самолет мог загореться. Но, к счастью, этого не произошло. А если не загорелся сразу, то теперь, на обратном пути домой, когда перешли линию фронта, это было уже не так страшно. Мотор «барахлил», и мы далеко отстали от строя. Первое время нас прикрывали два «Лавочкина», но вот и они, покачав на прощанье крыльями, ушли: где-то поблизости был расположен их аэродром.

До нашей базы оставалось тридцать восемь километров.

Я передал очередную радиограмму и, переключив переговорное устройство на внутреннюю связь, спросил командира:

- Прилетим домой - доиграем партию?

- Обязательно. А пока смотри за воздухом.

Я снова высунулся из люка и обвел взглядом чистый горизонт. Самолетов нигде не было. Почему-то я задумался о дружбе, той боевой дружбе, которая особенно крепка в бомбардировочной авиации. Здесь действительно - «один за всех, и все за одного». Растеряется летчик в бою, не сманеврирует правильно при обстреле зенитной артиллерией или при атаках истребителей - самолет могут сбить. Плохо ориентируется штурман, не сумеет вывести самолет на цель и метко сбросить бомбы - экипаж не выполнит задачу. А радист? От стрелка-радиста тоже зависит многое. Его называют «щитом экипажа». Он обязан первым увидеть в воздухе вражеские истребители, вовремя предупредить командира и умело отбить атаки. Радист держит в своих руках все нервы боевой машины, по которым передается в бою воля командира. Три человека, имеющие разные обязанности, спаянные настоящей боевой дружбой, составляют одно целое.

Есть ли в нашем экипаже такая дружба? Да, есть! Командир экипажа - наш старший товарищ. Я не называю его по имени и не говорю ему «ты», но тем не менее [48] мы друзья. Я знаю, что где-то в Челябинске живут сейчас его жена и дочь, эвакуированные из Харькова. Старший лейтенант радуется каждой весточке из дому, Я искренне радуюсь вместе с ним, когда на его имя приходит письмо.

Ему было известно, что я потерял связь с матерью и не знал, осталась она в оккупированном Донбассе или успела выехать на восток. Командир несколько раз тайком от меня писал по различным адресам, наводя о ней справки. И как искренне он поздравлял меня, когда после освобождения Донбасса оказалось, что мать жива, я мы стали переписываться.

Я знаю, он строг. Нарушения дисциплины не простил бы мне никогда, несмотря на то, что привязан ко мне больше, чем к другим.

Штурман не похож на командира. Это балагур, весельчак, любитель песен и музыки. Первое время мне казалось, что командир недолюбливает штурмана и не особенно верит в его познания и опыт: Гостев совсем недавно пришел в полк из военной школы. Но вскоре он проявил себя знающим и вдумчивым штурманом. Во всех вылетах Гостев сбрасывал бомбы точно на цель, умел быстро произвести нужные расчеты. Гостев страдал малярией. Иногда перед вылетом неожиданно начинался приступ. Тогда под палящими лучами солнца он кутался в меховой комбинезон и мучительно трясся, стуча зубами. На предложения командира лечь в госпиталь неизменно отвечал шуткой:

- Холодно, это не беда. Буду дрожать до тех пор, пока согреюсь.

Когда у штурмана начинался приступ, командир заботливо накрывал его своей шинелью, доставал из кармана хину, которую всегда носил при себе, и протягивал таблетку.