Еще раз вмимательно осматриваю самолеты. Действительно, в строю нет машины Сулиманова. Значит, нет и моего лучшего друга старшины Афанасьева… Настраиваю радиостанцию. Радисты запрашивают моего командира о дальнейших действиях.

- Передай, что пойдем над облаками. В случае атаки истребителей будем пробиваться вниз, - говорит старший лейтенант Ус.

Пробивать облачность пришлось очень скоро. Два фашистских истребителя, взмыв свечой вверх из облаков, стали набирать высоту для атаки.

Я хорошо знал этот прием: со стороны солнца на огромной скорости обрушиться на бомбардировщиков, расстроить боевой порядок, а потом бить их по одному.

Мы не стали ждать атаки. Нырнули в облака. Но фашисты поняли наш маневр. Они разделились на две группы. Под облаками нас уже ждали четыре «Фокке-Вульфа». Началась игра в «кошки и мышки». Наш самолет то нырял в облака, меняя курс, то отстреливался от наседающих истребителей. Так продолжалось до самой линии [41] фронта, и мы вышли из этой «игры» победителями, не потеряв больше ни одного самолета. Только над своей территорией я снова почувствовал сильную режущую боль в руке и страшную слабость. Хотелось растянуться прямо здесь, в кабине, и не двигаться.

На аэродроме старший лейтенант подрулил прямо к командному пункту полка, где стояла карета скорой помощи. Мне помогли вылезти из кабины и сразу усадили в карету.

Вечером я лежал на чистой койке в маленькой комнате полковой санитарной части. Рана была перевязана, и чувствовал я себя превосходно. Навестить меня пришли старший лейтенант Ус и лейтенант Гостев. Штурман сообщил новости.

Лейтенант Ровенский благополучно приземлился на своем аэродроме. Никто из экипажа не ранен, хотя весь самолет изрешечен осколками. Майор Сулиманов, едва перетянув линию фронта, совершил вынужденную посадку в расположении своих войск. Старшина Афанасьев жив, здоров, передает привет.

Труднее всего пришлось Коломенскому. Снаряд зенитной артиллерии разорвался прямо в кабине. Вышел из строя мотор. Осколком летчику вырвало кусок мякоти голени правой ноги. Но Коломенский удержал машину в горизонтальном положении. На одном моторе, беспрерывно атакуемый истребителями, он пилотировал самолет до самой линии фронта и сел на ближайшем аэродроме, где базировались наши истребители. Когда подбежали к машине, летчик был без сознания.

Фотоснимки показали результаты бомбометания нашей эскадрильи. Взорвано и сожжено шесть бомбардировщиков противника, два штабеля с бомбами, выведена из строя взлетно-посадочная полоса аэродрома. В воздушном бою сбито два вражеских [42] истребителя. Две другие эскадрильи полка также успешно выполнили боевое задание. Бомбили они, пикируя с большой высоты. Истребители врага, отвлеченные налетом нашей эскадрильи, их не атаковали.

Через неделю, еще будучи в госпитале, я узнал, что приказом Верховного Главнокомандующего нашему полку присвоено наименование «Орловский».

Комиссар полка

Летный день окончен. Последний самолет, блеснув серебром крыльев в лучах заходящего солнца, сделал разворот, заходя на посадку. Выключены моторы. Из кабин усталые вылезают летчики. К машинам спешат техники.

Я отстегиваю парашют. В ушах гудит, к ногам как будто тяжелые гири привязаны.

Уже потемнел и застыл в спокойном величии лес. Даже легкий ветерок не колышет крон деревьев. Примятая за день трава, выпрямилась в прохладном /воздухе и источает нежный, чуть слышный аромат. Хочется растянуться на земле, жадно вдыхать эти лесные запахи, не думать о войне, об утратах.

Но отдыхать некогда. Завтра предстоит такой же жаркий день. Я снимаю пулеметы и, расстелив остро пахнущий бензином и маслом брезент, разбираю и чищу их. Надо успеть почистить, пока не стемнело.

Неподалеку разговаривают двое.

- Да разве я со злобой на него… Нерасторопный парень. Говорю ему: подай гаечный ключ, а он мне торцовый сует. А ведь сто раз показывал ему. Как тут не выругаешься?

- Руганью не возьмешь. На то ты и техник, дело знаешь. Ведь старательный же он парень, правда?

Я узнал неторопливый густой бас комиссара.

- В экипаже дружба нужна. Это - главное,-продолжал комиссар. - Не похлопывание друг друга по плечу, не начальственный окрик, а настоящая боевая дружба. Вот такая, о которой в газете вчера написали. О танкистах. Читал, наверное?

- Не читал. Некогда. Работы по горло. День и ночь у самолета.

- Совсем плохо. Газеты читать надо. А танкисты геройский [43] подвиг совершили. Экипаж ночью из-под носа у фашистов свой подбитый танк увел, да еще на буксире немецкий прихватил…

Комиссар полка подполковник Алимов прибыл к нам недавно. Невысокого роста, приземистый, плотный, в старой, видавшей виды кожанке, он по внешности скорей был похож на председателя колхоза, чем на политработника. Мне он с первого взгляда не понравился. После того как командир полка представил его личному составу, я подумал: сейчас комиссар речь держать будет.

Но подполковник только назвал свою фамилию, сказал, что рад служить в прославленном полку и надеется вскоре ближе познакомиться со всеми.

И вдруг на следующий день командир полка объявил, что группу самолетов на боевое задание вместо него поведет комиссар.

- Подполковник Алимов командовал эскадрильей. После тяжелого ранения переведен на политическую работу, - заметив наши недоуменные взгляды, пояснил командир.

Вылет в этот день был самым обычным. Нас не атаковывали истребители противника, зенитная артиллерия обстреливала в меру. Но воля ведущего чувствовалась. Флагманский стрелок-радист подавал группе команды четко и своевременно. Комиссар вел «девятку» плотным строем. Перестраивались хорошо, бомбили метко. Мы убедились, что подполковник - опытный, умелый летчик. Мне в душе было немного неловко за свою скоропалительную оценку.

Вскоре я познакомился с комиссаром ближе. Произошло это так. Все время я пытался разыскать свою мать. Много раз запрашивал Центральное справочное бюро по эвакуации, но получал неизменный ответ: «В списках эвакуированных не числится».

После освобождения моего родного города написал по старому адресу. И вот неожиданно получил письмо от матери. Сообщала, что жива, здорова. Эвакуироваться не смогла и хлебнула много горя в оккупации. Мы стали с матерью регулярно переписываться. Однажды она написала: «Спасибо вашему комиссару за хорошее письмо. Я рада, что тебя уважают товарищи, что живете и воюете вы, дорогие мои, дружно, хорошо. Спасибо вам. А еще от всей души спасибо твоим друзьям за [44] посылочку, которую они прислали. Желаю вам, родные, живыми быть и врага быстрее разбить».

- Что же вы, товарищи, не сказали мне ничего? - спросил я.

- Видишь, как оно получилось, - смущенно оправдывался Афанасьев. - Беседовал с нами как-то комиссар и намекнул, что неплохо бы письма и посылки коллективные послать некоторым родителям. Вот мы и послали твоей матери, да еще старикам Власова в Сталинград. Мы там сахар, консервы положили. В общем, мелочь разную…

Удивленный и растроганный до слез, благодарил я своих друзей…

Стало совсем темно. Уже на ощупь я поставил пулеметы, проверил, правильно ли их закрепил, закрыл люк кабины, и присел на землю немного отдохнуть. Не заметил, как подошел ко мне комиссар.

- Дело есть, - сказал он. - Пойдем вместе в столовую, поговорим.

Несколько минут мы шли молча.

- Непорядок у вас в экипаже, - сердито начал он. - Техник этаким царьком себя чувствует, грубит подчиненным. Моторист и оружейный мастер - молодые солдаты. Газет не читают. И тебя, как коммуниста, это не волнует… Непорядок, - повторил он. - Вот тебе поручение. Проведешь беседу с техническим составом. Расскажи о положении на фронтах, о боевых делах советских воинов. И о героях нашего полка расскажи. Подшивку газет в штабе возьми…

Через несколько дней я проводил первую беседу. Сначала никак не мог настроиться: говорил несвязно, повторялся. Но потом, когда речь зашла о людях нашего полка, я воодушевился. Рассказал о подвиге Челпанова, лейтенанта Леонтьева, командира звена Коломенского и многих других летчиков. На примерах показал, что во многом успешному выполнению боевых заданий способствует четкая работа технического состава.