— Войдите! — слышен голос Якова Власовича.
Они не здороваются, так как уже сегодня встречались, и Анискин без приглашения садится на диван, тяжело дыша — поднялся на второй этаж.
— Вот что, Яков Власович, — после паузы говорит он. — Смекаю так: ваше предложение надо принять… Вот я сейчас посмотрел, как школьный народ завтракает, так сам есть захотел. Правда ваша: Петька и Витька такого не вытерпят. Они товарищей в беде не оставят… Здорово вы это все придумали!
Директор радостно кивает и достает из стола лист бумаги.
— Вот список учащихся, родители которых работают на сплавном участке, — объясняет он. — Я уже распорядился, чтобы сегодня к шести их созвали на родительское собрание… Кто будет выступать? Вы или я?
— Оба! — веселеет Анискин. — А ну, дайте-ка бумаженцию, Яков Власович. Я вот что хочу сделать — выбросить из списка тех, кто слаб на язык. Нам болтунов не надо!
На ручных часах Анискина — тринадцать часов ноль-ноль минут, и на крылечке милицейского дома сидит геолог Лютиков. Это уже не тот человек, которого мы видели в первых кадрах фильма. Он как-то сузился, съежился, потускнел. Лютиков с криком бросается навстречу шагающему участковому.
— Ну, теперь вы понимаете свою ошибку, товарищ старший лейтенант! Кассиршу ограбили школьники, а вы подозреваете… Вы подозреваете меня…
Анискин, не останавливаясь, не посмотрев на геолога, поднимается на крыльцо и скрывается в доме. Растерянный Лютиков бежит за ним, тянет к себе дверную ручку, но не тут-то было: дверь изнутри закрыта.
Ссутулившись, на цыпочках Лютиков возвращается обратно, садится на нижнюю ступеньку. «Все пропало!»— написано на его конопатом лице с острым любопытным носиком. Он продолжает сидеть в горестной безнадежной позе, когда раздается мерзопакостный скрип оконной створки.
— Ответьте-ка на такой вопрос, гражданин Лютиков, — высовываясь из окна, обычным голосом говорит участковый. — С часу до двух, то есть в данный момент, у геологов обеденный перерыв?
— Перерыв, — тоскливо отвечает Лютиков;
— Так! Понятно! Значит, вы, гражданин Лютиков, еще не обедали?
— Нет. Не обедал.
Задумавшись, Анискин смотрит на легкие перистые облака, плывущие над широкой Обью, на старые осокори, на белых чаек.
— В тюрьме насчет этого строго, — продолжая любоваться знакомой картиной, мирно говорит он. — Завтрак, обед, ужин — все по часам. — Он деловито смотрит на часы — Задаю вопрос первый. Вы, гражданин Лютиков, предупредили милицию, то есть меня, о том, что геолог Морозов ограбил кассира… Теперь известно: клевета! За это вы, конечно, ответите, но вот такой вопрос: кто руководил несовершеннолетними преступниками? Ими руководил взрослый опытный человек. Повторяю: опытный! А кто в деревне прочел только за один август двенадцать книжек про жуликов и шпионов? Вот справка из библиотеки… Кто прочел эти книги?
— Я прочел, — сознается Лютиков. Анискин опять глядит в небо скучающими глазами.
— Я давно раскусил вас, гражданин Лютиков, — спокойно сообщает он. — Вы нарочно клеветали на честных людей, чтобы вам не мешали готовить ограбление сплавконторской кассирши… По этой причине вы можете быть свободны до тринадцати ноль-ноль завтрашнего дня. Интересы дела требуют, чтобы дознание пополнилось дополнительными данными. — Участковый вздыхает. — Придется вам, гражданин Лютиков, работать на голодный желудок. А вот в тюрьме все по часам: завтрак, обед, ужин… Идите, идите, Лютиков…
В доме Веры Ивановны Голиковой (прежняя фамилия Косая), как говорится, негде яблоку упасть. У одной стены — громадная деревянная кровать под цветастым пологом, возле противоположной стены стоит гигантский сундук, окованный железными полосками, — из тех купеческих сундуков, у которых замки со звоном, крышка изнутри оклеена картинками, из которых пахнет душным нафталином. Третья стена тоже занята: возле нее вплотную друг к другу установлены платяной шкаф и пузатый комод. Одним словом, вещей так много, что хозяйка видна не сразу. Однако Вера Ивановна дома. Сидя на полу, она перебирает вещи в плетеной корзине — разглядывает на просвет шелковую женскую рубашку, перекладывает с места на место чулки, платья. Лицо у нее сосредоточенное, движения вкрадчивые.
Вера Ивановна вздрагивает, когда в сенях слышатся тяжелые шаги, секунду спустя раздается стук в двери. Испуганная хозяйка быстро складывает вещи, ногой заталкивает корзину под кровать и бросается к дверям.
— Погодите минутку, — кричит она. — Я одеваюся.
Вера Ивановна врет, так как она вполне одета — на ней модные расклешенные брюки, цветная водолазка, туфли на высоком и толстом каблуке. Однако Вера Ивановна юркает в соседнюю комнату и очень быстро, буквально через полминуты возвращается, но в таком виде, что ее трудно узнать. На голову накинут старушечий полушалок, серое сиротское платье висит на плечах, как на вешалке, на ногах — разбитые туфли. Согнувшись, болезненно покашливая, Вера Ивановна идет открывать двери, в которые неторопливо входит участковый инспектор.
АНИСКИН. Фу, уморился! Жара такая, что рыбы дохнут, а ведь на улице — сентябрь… (Внимательно осматривается, без приглашения садится на гнутый стул). Ну, здравствуй, Вера Ивановна Косая-Голикова! Давненько мы с тобой не встречались.
КОСАЯ. Ты чего пришел, Анискин? Опять порочить честных людей?
АНИСКИН (смиренно). Зря ты на меня, Вера Ивановна, по сей день сердце держишь… А я к тебе по-хорошему.
КОСАЯ. Ладно уж, говори, зачем пришел?
АНИСКИН. Так, мимо шел. А не зайти ли к Вере Ивановне, думаю, может, ей впору будет тот костюм, что Дуська сегодня продавать собирается… Сузгиниха слыхала от Маренчихи, которой говорила Трандычиха, что Дуська говорила Мурзинихе, будто сегодня она будет продавать замшевый костюм…
КОСАЯ (задыхаясь от радости). Замшевый костюм! Это который в магазине сто восемьдесят рублей стоит?
АНИСКИН. Во! Он самый! Ну, я пошел… (Идет к дверям, но на полпути останавливается). Нет, молчать не буду! (Быстро возвращается к хозяйке). Не буду я молчать, Вера Ивановна! (Останавливается, машет рукой). Нет, не буду говорить! Нет, нет, в это дело я не полезу! (Быстро идет к дверям, открывает).
КОСАЯ (перехватывает его и подбоченивается). Нет, уж ты, Анискин, говори про то, что начал! Говори!
АНИСКИН. Ни слова не скажу! Прощевай, Вера Ивановна!
КОСАЯ (мгновенно запирает двери на ключ, который прячет за пазуху). До тех пор двери не отопру, покуда не скажешь.
АНИСКИН. Металлическая ты женщина, Вера Ивановна! Из тебя в кузне можно подковы ковать… (Решился). Два раза не умирать… Муж тебя обманывает, Вера Ивановна!
КОСАЯ. С кем?
АНИСКИН. Не с кем, а с чем… Он — миллионщик!
КОСАЯ (шлепнулась на стул). Миллионщик!
АНИСКИН. Миллионщик, а вся деревня говорит, что ты ему каждый день восемьдесят копеек, а то и рубль даешь… Это разве не правда?
КОСАЯ. Истинная правда! Сегодня восемьдесят дала, вчера рубль.
АНИСКИН. Во! Во! Он миллионщик, а вся деревня говорит, что вы на одной картошке сидите… (Пригорюнился). То-то я и гляжу на тебя, Вера Ивановна, и сердце от жалости ноет. Похудела, пожелтела, в чем душа держится. Оно и понятно: на одной картошке не разжиреешь!
КОСАЯ (зловещим шепотом, подбоченившись). На одной картошке? Это я-то сижу на одной картошке?! (Показывает Анискину дулю). А этого твоя деревня не видела? (Убегает в кухню и возвращается с миской, полной рыбы). Картошка? Я тебя спрашиваю, картошка?
АНИСКИН. Хороша стерлядка. Почем брала?
КОСАЯ. По два пятьдесят.
АНИСКИН (свистит). Не узнаю я тебя, Вера Ивановна! Стерлядь хорошая — никто плохого не говорит, но — два пятьдесят. Да вчера раза в два покрупнее этой Анипадист Сопрыкин по рубль восемьдесят продавал.
КОСАЯ. По рубль восемьдесят? Сопрыкин? (Разъярилась). Ну, погоди у меня, Сопрыкин! Ну, ты у меня еще напляшешься, Сопрыкин!
