Участковый небрежно сует бумагу киномеханику, перекидывает через плечо китель и, напевая «Держись, геолог, крепись, геолог», легкомысленной походкой удаляется.

На клочке бумаги написано: «За год различных фильмов про Фантомаса демонстрировалось сорок восемь, «Великолепная семерка» шла тридцать девять раз. Анискин». А под крючковатой подписью участкового нарисована ухмыляющаяся рожа.

— Факты поразительного значения! — заглянув в бумажку, говорит завклубом.

— Не суйте нос в чужие дела! — зло шипит на него Голиков.

На высоком обском берегу, под тремя старыми осокорями, подставляя разгоряченное лицо речному ветру, блаженствуя, сидит участковый Анискин и посматривает вниз, где на узкой полоске песка похаживает возле обласка рыбак. Это высокий мужчина лет за шестьдесят, широкоплечий, с богатырской седой скобкой волос на лбу, живописно наряженный. На ногах у рыбака резиновые сапоги с раструбами, на голове — зюйдвестка, хлопчатобумажные галифе плотно обтягивают сильные ноги, брезентовая куртка перехвачена армейским ремнем. Он складывает в обласок припасы: одежду, ружье, сети, березовый заплечный туес и так далее. Анискин наблюдает за рыбаком внимательно: при появлении ружья участковый насмешливо присвистывает, увидев громоздкий овчинный тулуп, качает головой, заметив огромный березовый туес, восхищенно щелкает языком; когда в обласок ложатся сети, участковый хихикает.

Рыбак давно заметил Анискина, но не показывает виду; правда, укладывая сети, он бросает на участкового вызывающий взгляд, усмехнувшись отвертывается. Закончив погрузку, рыбак по крутым земляным ступенькам поднимается на высокую кромку яра, подойдя к Анискину, молча садится рядом. По обычаю коренных сибиряков— сдержанных, немногословных людей — рыбак несколько мгновений бесстрастно молчит, затем негромко произносит:

— Я, Федор, потому к тебе поднялся, что ты так просто на берегу сидеть да на меня поглядать не будешь. Видно, дело у тебя ко мне есть, а под яр спуститься да подняться — у тебя кишка тонка. Шибко толстый ты стал, Федор… Ну, здорово!

— Здорово, Анипадист! — таким же напевным спокойным голосом отвечает Анискин. — Твоя правда: растолстел я здорово, да еще и ревматизмом мучаюсь. Встану это утром, соберусь было ноги-то с кровати спустить, а ревматизм — вот он, тут он! Хочешь — верь, хочешь — нет, но так больно, что из глаз — слезы. Это не ревматизм, а наказанье!

— А ты его водочкой, Федор.

— Водкой нам нельзя! — сокрушенно вздохнув, отвечает Анискин. — Служба такая… Только ты ее, водочку-то, в рюмку налил, только вилкой грибочек подцепил, как к тебе приходит сообщение: «Рыбак Анипадист Сопрыкин ловит и продает запрещенную рыбу — стерлядь!» Вот тебе и водочка! Беги на берег, тебя, Анипадист, ищи, запрещенную стерлядь отнимай. А ревматизм от этого дела еще пуще кричит…

Рыбак хитро улыбается.

— Ну, это тебе приснилось, Феденька.

— Может быть, и приснилось! — душевно улыбается участковый. — Однако я еще один сон видел. Это про то, как ты Верке Косой, которая теперь Голикова, запрещенную стерлядь продавал.

— Так и снилось?

— Так и снилось, парнишка! — подтверждает участковый. — Утром проснулся, дай, думаю, Анипадиста предупрежу, чтобы больше не баловался…

Продолжая хитро улыбаться, рыбак поднимается, дружески хлопает Анискина по плечу.

— За предупрежденье спасибо, Федор! — говорит он. — Только мы стерлядью не занимаемся. Мы все больше по чебачишкам да по окунишкам… Прощевай!

— Прощевай, Анипадист!

Рыбак легко и быстро спускается с яра, садится в обласок, взмахнув остроконечным изогнутым веслом, плавно отчаливает от берега. Анискин внимательно наблюдает за ним, постепенно на лице участкового появляется выражение открытой зависти — ему тоже хочется сесть в легкий обласок, взять в руки весло, бороться с обским стрежнем.

— Леший бы ее побрал, эту работу! — сердито шепчет Анискин. — На рыбаловку некогда съездить. — И начинает загибать пальцы. — Батюшки! Это я с конца мая на рыбаловке не был… На пенсию пора, на пенсию!

На синенькой табличке, которая висит на дверях сельского магазина, обозначено: «Обеденный перерыв с 3 часов до 4 часов». Поглядывая на часы, показывающие пять минут четвертого, участковый обходит магазин, проникнув через черный ход, нежданно-негаданно возникает перед продавщицей Дуськой, которая изнутри помещения запирает передние двери. Она торопится, и поэтому участковый просительно трогает ее за плечо.

— Ты меня извиняй, Евдокия, что задержку тебе делаю, — говорит он, — но дело так пошло, что мне без тебя — зарез!

— А моего кто будет кормить? — спрашивает продавщица таким тоном, что можно понять: она гордится мужем и тем обстоятельством, что его надо кормить. — Мой-то сегодня с пяти часов на тракторе…

— За своего не беспокойся, — отвечает Анискин. — Я его десять минут назад в столовку послал. Он мужик хороший, умный, понял, что мне без тебя — зарез! Как живете-то? Дружно? Это я тебя как сват спрашиваю.

Продавщица расцветает.

— Хорошо живем, Федор Иванович! — говорит она. — Уж так славно живем, что… — Она застенчиво опускает голову. — Мы тебя, Федор Иванович, каждый день вспоминаем…

Участковый шутливо хмурится.

— Да и я о вас не забываю, — говорит он. — Вот о тебе, Евдокия, я сегодня с пяти утра думаю… И знаешь о чем?

— О чем?

— О замшевых костюмах… Гляди, Евдокия, что получается: на базе ты взяла четыре замшевых костюма. Один костюм купила жена начальника сплавучастка, второй — доярка Ненашева, третий — бригадир полеводческой бригады Козлова, а вот где четвертый костюм, я об этом все утро думаю…

Пока участковый говорит это, Евдокия Сторожевая превращается в ту самую продавщицу Дуську, которую привыкла видеть вся деревня — резкую в движениях, суровую, настороженную женщину, никогда не дающую себя в обиду, и как только Анискин кончает говорить, Дуська заходит за прилавок, вынимает замшевый костюм, швырнув его, скрещивает руки на груди.

— Нет на тебя угомону, Анискин! — сердито говорит она. — Ну, нет такого дела, в которое бы ты не встрял! В нарушении правил советской торговли будешь меня обвинять? Ну, давай, давай, я только одно скажу: этот костюм для себя оставила. Денег у меня сейчас нет, а вот мой получит — купила бы… Ну, чего ты молчишь, Анискин, пиши протокол!

Анискин в это самое время самым внимательным образом разглядывает костюм: перевертывает, щупает, чуть ли не нюхает; постепенно на лице участкового вызревает восхищенно-благоговейное выражение.

— От такого костюма, — говорит он, — любой мужик умом тронется. Сколько стоит этот костюмчик в магазине?

— Сто восемьдесят.

— Такой бы Вере Ивановне купить. Муж-то у нее миллионщик.

— Как миллионщик?

— Вот ведь слово сказать нельзя — сразу вопросы. Ты, Евдокия, об этом никому ни слова. Слышишь? Я не говорил, ты не слышала. Вера Ивановна, она ведь и сама не знает, что муж у нее миллионщик. Учти и помалкивай.

Анискин входит в школьные ворота, на которых ветер пошевеливает плакат «С новым учебным годом, ребята!». Это происходит как раз в тот момент, когда звенит колокол — перемена… Из двухэтажного здания, словно взломав плотину, выбегают на улицу ребята; в течение двух-трех секунд они наполняют небольшой двор до отказа. Смех, крики, тоненький писк первоклашек, орет транзистор, висящий на груди верзилы-старшеклассника. Школьники радостно приветствуют Анискина; только и слышно: «Здравствуйте, дядя Анискин!», «Дяде Анискину привет!» Участковый кивает во все стороны, похлопывает ладонью по плечам мальчишек, девчонкам шутливо кланяется, а сам не отрывает глаз от школьников, которые достают из карманов и сумочек съестное, чтобы позавтракать… Какой-то мальчишка уписывает бутерброд с колбасой, девочка ест большое румяное яблоко, следующий мальчишка жует бутерброд с сыром. Все это мы видим крупно, подробно.

Участковый поднимается на второй этаж, по гулкому пустому коридору идет к дверям, на которых поблескивает табличка «Директор». Прежде чем постучать, Анискин снимает фуражку, приглаживает волосы, подтягивается.