АНИСКИН. Правильно! Верные слова говоришь. Мы этого Сопрыкина в порошок сотрем… Ну, а теперь прощевай до завтра-послезавтра, Вера Ивановна! (Наклоняется к ней, тревожно). Ты поаккуратней с миллионщиком, неровен час — беда случится. (Уходит).
КОСАЯ. Миллионщик!
Солнце присело на западный берег широкой, как море, Оби; розоватая река течет спокойно, величаво; на плесе — лодки, катера, пыхтит мощный буксир. Жизнь в деревне по-вечернему размеренна: неспешно идут с работы мужчины, бегают ребятишки. Время как раз такое, когда до вечера остается целый час, но на дворе уже и не день; славное такое, спокойное и уютное время в деревенской жизни.
В актовом зале средней школы шумно и людно. Здесь собрались родители тех учащихся, фамилии которых были написаны участковым. Можно видеть крепких загорелых отцов — рабочих сплавного участка, чинно сидят бабушки и дедушки, весело переговариваются матери и тетушки; рядом с выходным платьем — замасленный комбинезон, с другой стороны — выходной мужской костюм. Шумно в зале потому, что родители не понимают, зачем их пригласили. Слышны реплики:
— Три дня прозанималися, и вот на тебе — собрание! — У нас собрания любят…
— Братцы, а ведь здесь все наши, сплавконторские! Что бы это могло означать?
— Крышу в школе менять будем.
Бабоньки, глядите-ка, да ведь это Анискин!
Действительно, в актовый зал, отдуваясь и на ходу вынимая из кармана несколько тетрадных листков, уверенной походкой входит участковый инспектор и директор школы, Анискин садится за стол, наливает из графина стакан воды, на виду у всех с неторопливым наслаждением выпивает. Только после этого участковый бросает взгляд в переполненный зал.
Директор школы хорошо поставленным голосом произносит:
— Слово имеет участковый инспектор райотдела милиции товарищ Анискин Федор Иванович.
— Я такое заявление сделаю, товарищи, — говорит Анискин. — Государство у нас шибко богатое — вот что! Я вчера в школу на большую перемену пришел и наблюдал такую картину. Борька Еремеев, отец которого в данный момент сидит на третьем ряду и ухмыляется, на большой перемене употреблял в пищу бутерброд с колбасой. Ленька Воронцов, у которого здесь сидит мама, в свою очередь, питался колбасой и холодной котлетой. Людмила Мурзина, родители которой сейчас находятся в заднем ряду, имела на школьный завтрак сыр и вареные яйца. Валерий Курасов… — Анискин останавливается. — Я чую, что сплавконторский народ не понимает, к чему я это все болтаю. Правильно, товарищи?
— Правильно! Не понимаем! К чему ты это, Федор Иванович? Ты попонятней объясни! — кричат из зала.
Анискин снисходительно улыбается:
— А я это к тому говорю, что наше богатое государство вам все-таки выдало аванс, хотя кассиршу ограбили. Три тысячи семьсот рублей взяли, а Борька Еремеев употребляет в пищу бутерброд с колбасой… Опять не понимаете?
Анискин выходит из-за деревянной трибуны, приблизившись к первому ряду, домашним голосом говорит:
— Я потому непонятно говорю, земляки, что хочу вашей помощи, хочу вместе с вами того взрослого преступника поймать, который ребятишек на грабеж сорганизовал. — Анискин прижимает руки к груди. — Я вам сейчас такое говорить буду, о чем, кроме вас, никто в деревне знать не должен. Поймите, друзья-товарищи, если об этом деле посторонний народ узнает, мне преступника, как своих ушей, не видать!
Солнце уже наполовину ушло за горизонт, над Обью висит золотое расплавленное облако, плывет с берега на берег; такой же красной, раскаленной кажется долбленая лодка, в которой сидит рыбак Анипадист Сопрыкин. Он скоро причалит к берегу, и участковый Анискин время от времени бросает на рыбака оценивающий насмешливый взгляд.
Анискин подходит к яру, садится на тот же пятачок свежей травы, где сидел прошлым утром; и позу он принимает вчерашнюю, и выражение лица у него прежнее, когда он наблюдает за тем, как Сопрыкин вытягивает на берег потяжелевший обласок, выложив вещи на песок, перевертывает его вверх дном. Передохнув, рыбак надевает на плечи большой туес с лямками; котелок, ружье, весло, дождевик и тулупчик берет в руки и начинает подниматься. Ноша у него тяжелая, рыбак устал — шагает тяжело, с остановками, жмурится от пота, заливающего глаза.
Выбравшись на яр, Сопрыкин кладет на землю ручную ношу, вытерев пот с лица, достает из кармана кисет, тщательными движениями сворачивает самокрутку.
— Ну, и терпенье у тебя, Федор, — прикурив, говорит он. — Ровно у кота, когда сидит у мышиной норы… Соскучился по мне?
— Спасу нет! — весело отвечает Анискин и поднимается. — А ты, Анипадист, чебачишек-то дивно напластал. Туес-то, поди, килограммов двадцать потянет?
И заглядывает в туес, где действительно полным-полно золотистых от солнца чебаков. Анискин восхищенно качает головой, затем, притронувшись пальцами к плечу Сопрыкина, просит:
— Ты сними туес-то, Анипадист, посиди, отдохни, со мной побеседовай. — Уроженец обских краев, участковый разговаривает с рыбаком на местном говоре: слова произносит протяжно, напевно, ласково. — Ты сними, сними туес-то, Анипадист. Ишь, как заморился! Весь мокрый — хоть выжимай…
Сопрыкин снимает туес, садится, повертывается лицом к реке. Закатное солнце уже потеряло яркость, на него можно смотреть, и некоторое время рыбак и участковый молча глядят на то, как западный край неба разливается золотом и голубизной.
— Знаешь, Анипадист, о чем я сейчас думаю? — негромко спрашивает участковый. — А вот о том, что ты больше моего денег имеешь. Пенсия у тебя — девяносто шесть, сторожишь в сплавучастковых мастерских — сорок пять рублей, старшой Федька тебе двадцатку каждый месяц шлет, Любка, врачиха, — десятку. Виталька, шахтер, — опять двадцатку. Баба твоя Феня по сию пору в колхозе работает, пластается почем зря… — Он замолкает, грустно глядит на закат. — Вчера я у фельдшера Якова Кирилловича был… Артемий Мурзин помирает!
Широко открытыми глазами Сопрыкин по-прежнему смотрит на бордовое солнце, в пальцах дымит забытая самокрутка, губы плотно сжаты.
— Разве о деньгах мы думали, когда под Оршей в окопах лежали? — тихо продолжает Анискин. — Неужто ради них нас пули живыми оставили? Ну, не может этого быть, Анипадист, чтобы мы для денег живыми остались! Ты не молчи, ты хоть слово вымолви, может, мне полегчает.
Сопрыкин молчит, по-прежнему дымит в пальцах забытая самокрутка.
— Не пойму я тебя, Анипадист! — тоскливо продолжает Анискин. — То ли это от стыда, то ли от того, что жадность заела… А ты на себя еще с одной стороны глянь. Спроси-ка себя ты: «А кого я, Сопрыкин, честный человек, запрещенной стерлядью кормлю?» И ты так ответишь: «Всякую сволочь кормлю!» Хороший-то человек у тебя стерлядь не покупает, Анипадист, хороший человек знает, что если сейчас лов стерляди не прекратить, то ее через пять лет в Оби-матушке ни одной не останется. Поэтому и кормишь ты стерлядью Верку Косую.
Участковый придвигается к Сопрыкину, кладет руку на плечо:
— Ты кури самокрутку, Анипадист, а то пальцы обожжет… Ты кури, а я тебе напомню, о чем мы думали, когда под Оршей в окопах лежали… Вот лежим мы с тобой под кривой березой, табак курим, на небо глядим. Ты вот так же, как сейчас, про цыгарку забыл, она тебе пальцы жжет, а потом ты говоришь: «Ничего я не хочу, Федя, кроме того, чтобы на Обишку хоть одним глазом посмотреть…» Вот что ты мне под Оршей сказал, а теперь… Сердце у тебя болеть не будет, если Обишка пуста станет, как та баба, что родить не может?
Край раскаленного солнца уткнулся в горизонт, солнце уменьшилось, точно от него откусили кусочек, разноцветные лучи затрепетали, рассыпались веером, по реке пронеслась длинная и тревожная волна ряби. Сопрыкин в последний раз затягивается самокруткой, щелчком забрасывает окурок под яр, не глядя на участкового, поднимается. Схватив туес за лямку, он опрокидывает его — сначала на землю вываливаются чебаки, потом струится тонкая, изящная живая стерлядь — царская рыба. Туес кажется бездонным, так как стерлядь все сыплется и сыплется, гора рыбы растет, а Сопрыкин с ожесточенным лицом, с лихорадочно блестящими глазами шепчет и шепчет:
