Габри оглядел присутствующих, и все закивали, даже месье Беливо.

– У меня в магазине быстро научаешься определять, что чувствуют люди. В плохом ли они настроении, встревожены ли, не представляют ли угрозу.

– Угрозу? В Трех Соснах? – спросила Мадлен.

– Non, c’est vrai[13], – признал бакалейщик. – Такого никогда не случалось. Но я настороже. На всякий случай. Я это чувствую, как только человек входит.

– Но это просто телесный язык и знание конкретных людей, – возразил Питер. – Это не энергия. – Он потряс пальцами у себя перед лицом и понизил голос, чтобы придать ему издевательскую нотку.

Месье Беливо хранил молчание.

– Вы не обязаны в это верить, – сказала Жанна. – Большинство людей не верит.

Она улыбнулась Питеру, и ему померещилось что-то покровительственное в ее взгляде.

– Хлеб, пущенный по воде, – неожиданно сказала она. – Когда мы избавляемся от энергии злости, то получаем вот это. Все очень просто.

Питер оглядел собравшихся. Все внимательно слушали Жанну, словно верили в эту ерунду.

– Вы говорили о равновесии, – напомнила Мирна.

– Да. Равновесие – это сама природа. Действие и противодействие. Жизнь и смерть. Все находится в равновесии. В том, что старый дом Хадли расположен рядом с Тремя Соснами, есть своя логика. Они уравновешивают друг друга.

– Что вы имеете в виду? – спросила Мадлен.

– Она хочет сказать, что старый дом Хадли – это темнота на фоне нашего света, – ответила Мирна.

– Три Сосны – счастливое место, потому что вы оставляете свои скорби в прошлом. Но далеко они не уходят. Прячутся на холме, – сказала Жанна. – В старом доме Хадли.

И внезапно Питер почувствовал это. Кожа на его руках натянулась, а волосы встали дыбом. Все, что он оставил в прошлом, имело следы когтей. И направлялось оно прямехонько в старый дом Хадли. Он был полон их страхов, их печали, их гнева.

– А почему бы нам не провести сеанс там? – спросил месье Беливо.

Все медленно повернулись и ошарашенно уставились на него, словно это камин вдруг заговорил и произнес самую невероятную вещь.

– Ну не знаю… – Габри неловко заерзал на месте.

Они инстинктивно повернулись к Кларе. Она не напрашивалась на эту роль, но как-то так получилось, что именно она стала душой сообщества. Невысокая женщина средних лет, уже начавшая полнеть, Клара являла собой редкое сочетание – была разумной и чувствительной. Она встала, взяла горсть орешков кешью, стакан с остатками виски и подошла к окну. В большинстве домов, выходящих на луг, свет уже не горел. Три Сосны погрузились в состояние покоя. Несколько мгновений Клара скользила взглядом по спящей деревне, потом уставилась на черную дыру на холме. Она постояла минуты две, прихлебывая виски, жуя орешки и размышляя.

Неужели старый дом Хадли полон их злости и печали? Не поэтому ли он привлекает убийц? И призраков?

– Я думаю, мы должны это сделать, – сказала наконец Клара и снова кинула взгляд в окно.

Пора было угомонить то зло, которым кишел этот дом.

Месье Беливо открыл дверцу машины для Мадлен:

– Вы уверены, что вас не нужно подвезти?

– Нет-нет, я в порядке. Нервы уже успокаиваются, – солгала она. Сердце ее по-прежнему колотилось, и она чувствовала себя изможденной. – Вы в целости и сохранности доставили меня к моей машине. Никаких медведей нам не попалось.

Он взял ее за руку. Его рука была как рисовая бумага – сухая и хрупкая, но в то же время твердая.

– Медведи вам ничего не сделают. Опасно лишь становиться между медведицей и медвежонком. Вот этого ни в коем случае нельзя делать.

– Я это запомню. «Не зли медведицу». Ну, теперь вы спокойны?

Месье Беливо рассмеялся. Мадлен понравился этот звук. Как нравился ей и сам месье Беливо. «Не поведать ли ему мою тайну?» – спросила она себя. Это было бы облегчением. Она открыла было рот, но потом снова закрыла его. В нем все еще оставалась такая печаль. Такая доброта. Она не могла забрать ее. Пока.

– Не зайдете выпить кофе? Гарантирую, что будет без кофеина.

Мадлен высвободила руку.

– Я должна ехать, но день я провела прекрасно, – сказала она и подалась вперед, чтобы поцеловать его в щеку.

– Хотя призраков и не было, – произнес месье Беливо с легким сожалением в голосе.

Он и в самом деле испытывал сожаление.

Он проводил взглядом габаритные огни ее машины, которая поднялась по Дю-Мулен, проехала мимо старого дома Хадли и исчезла из виду, потом развернулся и пошел к двери своего дома. Его походка стала немного, едва заметно, пружинистой. Что-то в нем ожило. А он был уверен, что похоронил это, когда похоронил свою жену.

Мирна подбросила несколько поленьев в плиту и закрыла чугунную дверцу. Потом она устало прошла по мансарде, шлепая тапочками по старому деревянному полу и инстинктивно двигаясь от одного коврика к другому – так пловец перемещается от острова к острову. На ходу Мирна выключала свет, и мансарда старого кирпича с балочным перекрытием постепенно погружалась в темноту, осталась только одна лампа возле большой, уютной кровати. Мирна поставила кружку с горячим шоколадом и тарелочку с шоколадным печеньем на старый сосновый столик и взяла книгу. Найо Марш. Мирна перечитывала классику. К счастью, в ее магазине старой книги классика не переводилась. Мирна была лучшим своим клиентом. Вернее, она и Клара, которая приносила большинство старых детективов. Положив к ногам грелку, Мирна натянула одеяло до подбородка и начала читать. Она прихлебывала шоколад и откусывала печенье – и вдруг поняла, что вот уже десять минут читает одну страницу.

Мысли ее витали где-то далеко – в темноте между огнями Трех Сосен и звездами.

Одиль поставила компакт-диск в проигрыватель и надела наушники.

Она ждала этого мгновения. Шесть дней ждала. Ее волнение возрастало по мере приближения этой минуты. Не то чтобы она не радовалась повседневной жизни. Напротив, она поражалась тому, как ей везет. Ее все еще удивляло, что Жиль обратил на нее внимание, после того как его брак изжил себя. Одиль была увлечена им, когда они оканчивали школу. Она набралась смелости и пригласила его на белый танец, но получила отказ. Но он не был жесток. Некоторые мальчишки были жестокими, в особенности по отношению к таким девушкам, как Одиль. Но не Жиль. Он всегда был добр. Всегда улыбался, говорил bonjour в коридорах, даже если это слышали его друзья.

Одиль обожала его тогда и продолжала обожать по сей день.

И при этом каждую неделю она с нетерпением ждала этой минуты. Каждый вечер в пятницу Жиль ложился рано, а она уходила в скромную гостиную в Сен-Реми.

Она слышала первые ноты первой песни, и плечи ее обмякали, напряжение спадало. Еще она чувствовала, как проходит ее настороженность, необходимость взвешивать каждое слово, каждое действие. Она закрыла глаза и сделала большой глоток красного вина так, как тонущий человек делает глоток воздуха. Бутылка была наполовину пуста, и Одиль забеспокоилась, как бы вино не кончилось до того, как случится волшебство.

Несколько минут спустя Одиль поднялась на ноги и с закрытыми глазами прошла по усыпанной цветами сцене. В Осло. Ведь это происходит в Осло, да? Впрочем, не важно.

Избранная публика – мужчины в смокингах, дамы в вечерних платьях – поднялась со своих мест. Аплодисменты. Нет. Рыдания.

Одиль остановилась посреди сцены, чтобы ответить на их бурные крики. Она приложила руку к груди, слегка поклонилась – жест величайшей скромности и достоинства.

А потом король подал ей шелковый пояс. В его глазах тоже стояли слезы.

– Мадам Монманьи, я с огромным удовольствием вручаю вам Нобелевскую премию за ваши поэтические работы.

Но сегодня бешеные аплодисменты не тронули ее, не накатили на нее, не защитили от подозрения, что все видят, какое она глупое маленькое ничтожество (она-то сама все про себя знает). От подозрения, что она пытается проникнуть в мир, к которому не принадлежит и в котором не умеет себя вести.