И вновь хохотали, опять вздернули за плечи, толкали…

По щекам Фалко все катились слезы; он чувствовал, что ему не хватает свежего воздуха, что он задыхается — однако, ни толчков, ни ударов он больше не воспринимал. То вдохновенное чувство, которое началось в нем от жалости к этим несчастнным — разрасталось, и вот он — истово веря, что искренними словами сможет все изменить — вырвался, остановился на небольшом свободном пятачке, поднял руку, и, что, было сил, закричал:

— Слушайте!

…Как же болели ноги! Ему неимоверных усилий стоило удерживаться на них — только вера в то, что он сможет изменить все, придавала ему сил. Не хватало воздуха.

Фалко оглядывался и видел, что вокруг стояли одни орки, а впереди всех — Брогтрук. Метров на десять еще можно было разглядеть ухмыляющиеся морды; а дальше — тьма сгущалась в непроглядную паутину, но и там угадывалось какое-то движенье. Вот один орк с выбитыми клыками, выкрикнул: «-Ну что — говори! Гы-гы-гы!»- ясно было — они ждали, что этот раб начнет их потешить.

Фалко начал говорить, и речь эта давалась ему тяжело: от нехватки воздуха мысли перекручивались, ноги подгибались, и он, вдыхая воздух, часто глотал окончания слов:

— А знаете ли вы, что делал я два дня назад, при заходе солнца?.. Я стоял на навесе, на ветвях раскидистой березы, и любовался закатом! Как же было легко, ясно на душе! А я знаю, что вы делали в то же самое время: вы шли в этом мраке; вам было больно от собственной злобы, вы, как и предки ваши, ругались все теми же грязными, мерзкими словами, от которых вам становилось еще больнее — еще больше вы озлоблялись. И, так же, как и теперь, хохотали вы над чем-то грязным — никому, в том числе и вам, счастья не приносящим. И вот теперь: настал прекрасный солнечный день — скажите, почему же вы толпитесь здесь и хохочете, потеете, ругаетесь, деретесь — вам это нравиться?! Что за сила вас здесь сдерживает?! Ответьте: почему вы обязаны идти на Казад-Дум? Большинство из вас там погибнет. Ради чего? Вам дана жизнь, вам дан какой-то разум — почему бы не развивать его? Почему бы не попытаться измениться. Ну, скажите — почему вы не можете даже попытаться не толкаться в этом мраке, не лезть на гибель — а остановиться, послушать, как поет лес, полюбоваться закатом… Не верю я, что совсем вы этим обделены — какая-то искорка должна в ваших сердцах оставаться. Ведь, есть же в вас какой-то проблеск от света — иначе бы вы уж все давно перегрызлись!.. Вот, вы послушайте. Я верю — встрепенется кое-что в ваших сердцах. Я эти строки сочинил, любуясь зарею:

Совсем не так, как ожидал Фалко, ответили орки на его речь, а, в особенности — на стихи. Когда он говорил речь, они, ничего не понимая, ухмылялись. Особенно их веселили искренние слезы, которые выступали на его глазах — они думали, что он какими-то мудреными речами упрашивает, чтобы они отпустили его на волю. Но вот, когда Фалко принялся чувственным, сильным голосом читать стихи — ухмылки разом снесло с их морд. При первых же строках они захрипели, начали браниться. Из задних рядов заорали, чтобы: «Заткнули елфийскую глотку!». А Фалко расчувствовался так, что на глаза его выступили слезы; и он уже веровал, что сейчас свершиться чудо: выйдут они из мрака — направятся к своим домам, а по дороге будут слушать голоса птиц и любоваться небом.

Но вот, по окончании второго четверостишья, его вновь схватил за подбородок Брогтрук, приподнял в воздух и сдавил челюсти со страшной силой, Фалко почувствовал, как из десен хлынула кровь, сразу заполнила рот.

Морда Брогтрука была перекошена от ярости, он завопил так, что у Фалко на несколько мгновений заложило в ушах:

— М-о-о-р-ч-а-т-ъ!!! Гр-рх-ро-гр!.. Ты значит колдовские елфийские песенки решил нам спеть?! Решил нас околдовать?!.. Да тебя сейчас посадят в котел; и будут варить на медленном огне! Откуда ты этих песенок понабрался?! А?! Отвечать! Ты знался с мерзкими елфами, знаешь, где они сейчас?! Отвечать!!!

И он прижал Фалко к своей перекошенной морде — а кожа у орков такая жесткая, что на лице Фалко потом остались царапины.

Хоббит плакал, шептал, все еще надеясь, что они его поймут:

— Что же вы?!.. Я же от всего сердца…

— Ты знаешь, где елфы?! — рявкнул Бругтрук.

— Нет, где эльфы я не знаю… Но послушайте — в эти мгновенья, за вашей толпой, за вашим смрадом…

— И что же там?! — насторожился Бругтрук; да и все орки насторожились, ожидая, что скажет он что-нибудь об их врагах.

Фалко, все еще вжатый в морду Бругтрука выкрикивал:

— Там свет! Представляете: все в ярких цветах, все свежо, в тени веет прохладой, птицы и в небе веют, купаются в солнечных водопадах. А от нагретой земли веет ароматами, такими душистыми — ах, да вы бы хоть часок это созерцали — вам бы сразу на душе легко стало; поняли бы…

Орков эти речи привели в ярость — им казалось, что хоббит насмехаться над ними. Ведь, говорил он, сам того не зная — о вещах наиболее им ненавистных, да еще предлагал им пойти к солнечному свету, от которого им всегда становилось дурно. В общем, со всех сторон посыпались выкрики, что надо его разрезать на части и изжарить, а кое-кто уже и ятаганы выхватил.

Брогтрук прорычал:

— Довольно! Кто зарубит его — сам пойдет рабом в рудники! Он дерзок, но туп, если смеет говорить Нам такие вещи! Дерзость мы выбьем из него плетьми, останется тупость! Ха-ха-ха! Из него выйдет хороший раб!

— Давайте хотя бы пару пальцев ему отсечем!

— Был указ: рабов без особой надобности не портить! Отнести его в телегу!

Фалко сдавили так, что потемнело в глазах, затрещали кости, дышать стало совершенно невозможно. Еще сыпались удары, однако — он почти не чувствовал их. Хоббит шептал:

— Ведь, все-таки, где-то в глубинах ваших есть эта искорка Жизни… А сейчас вы как мертвые… Кто ж оживит вас?!.. Кто?!

Последнее «Кто?!» он выкрикнул в отчаянии, и несший сдавил его сильнее.

В глазах Фалко померкло и он не видел ничего, до тех пор, пока не почувствовал, что рядом с ним Хэм. Он не мог видеть дух своего друга, не мог и слышать его…

В этой телеге, помимо его были навалены большие мешки, из которых просачивалось что-то черное, смрадное — в мешках этих происходило медленное, беспрерывное движенье.

— Что ж это? — бормотал хоббит. — Быть может, корм для какой-нибудь твари, для какого-нибудь паучищи десятиметрового? Этак, и меня на корм отдадут!.. А, ведь — быть съеденным — это гораздо лучше, чем в рудниках, от холода, от побоев месяцами изнемогать. Однако — не позволю! Нет!.. Я же все отдал за то, чтобы за младенцами последовать…

Все это время, где-то поблизости разрывалась ругань. Еще звенела посуда, кто-то дрался. Перекатывались рыганья, шипенья, стоны, гогот. Один раз телега сильно зашаталась, и протяжное, прерывающееся в писк шипенье раздалось совсем близко — Фалко замер, не смея пошевелиться. Вот что-то, похожее на острый железный уступ надавило ему на ногу — на лбу выступила испарина: «Неужто такой глупый конец?..» Но вот раздался орочий окрик, зазвенела цепь ошейник — «железный уступ» отодвинулся от Фалко.

И вновь налетает ругань, и вновь кто-то шипит, хрипит, двигается, и, вдруг — едва слышные рыданья младенцев — тут же Хоббит выкрикнул:

— Эй, малыши! Где вы тут?! Вы не плачьте — я сейчас к вам приду!..

С необычайными для своего усталого, избитого тела силами, он стал выбираться из телеги. Так как был он связан по рукам, и по ногам, то пришлось передвигаться на подобии гусеницы: он выгибался, извивался; упирался плечами в выступы — таким образом ему удалось добраться до края телеги.