— Отвечай! — повелел король. — Ты боишься моего гнева?
Маэглин едва заметно кивнул, и, к капелькам пота прибавились еще и слезы.
Хаэрон продолжал спокойным голосом:
— Я не знаю, какое преступление так гнетет твою душу, но знай, что, если ты даже откровенно сознаешься во всем, то никакого наказания тебе не будет. Это — слово короля.
Маэглин стонал от внутреннего напряжения, но молчал. И король, и советник его, и воины — все видели, как он мучается, а если бы вымыли его волосы, то увидели бы седину, которая появилась за последние часы…
* * *
За сутки до этого, выйдя из леса на украшенное созревшей уже пшеницей поле, Маэглин споткнулся и упал прямо в колосья, хотел было подняться, да так и замер, услышавши как поет в честь восходящего солнца жаворонок.
Он целый час, а то и больше, слушал это пение; смотрел на небо, в выси которого медленно проплывали легкие облачка. Было тепло, время от времени налетал ветерок, шевелил колосьями, и стебли их нежно касались его щек. Постепенно, все больше свыкаясь с окружающими его звуками, он услышал и тонкий голосок ручейка; и еще — величавое пение лиственных хоров в кронах недавно оставленного леса.
Сменяли друг друга минуты, а в душе его росло изумление — он не понимал, чем он жил в городе. Одно воспоминанье о годах, когда он только и жаждал, чтобы некто захватил ненавистный город и вынес его к Новой Жизни, казалось теперь бредом. И он несколько раз проводил ладонью по лицу, пытаясь сбросить это наважденье; и совсем тихо, чтобы ненароком не спугнуть гармонию, шептал:
— Я Маэглин — я только теперь начинаю жить; ну а все то, что есть в памяти моей — все наважденье. Ничего этого не было — просто не могло быть…
Однако, спустя какое-то время, он поднялся и побрел к городу, и все шептал:
— Я, все-таки, пойду туда — я предупрежу об грозящей опасности… Вместе с той девочкой… даже имени ее не знаю… но вместе с нею вернемся мы на эти поля, и будет нам так же хорошо, как и теперь…
Продолжая мечтать, он шел к мэллорну; однако, кажущееся стоящим за соседним лесом древо, высилось, на самом деле, много дальше…
Потом он долго пробирался по густому, древнему лесу, и, когда выбрался, понял, что забрал много к северу, и потерял несколько часов — это совсем не расстроило Маэглина; он и вовсе не хотел видеть никаких людей, а лишь бы идти да идти в объятиях природы.
Он и не заметил, что наступила ночь, но все шел и шел, пока не открылся перед ним Бруинена, в котором Млечный путь, сиял даже и ярче, чем на небе. Теперь брел Маэглин вдоль берега, созерцал звезды, и мечтал о чем-то прекрасном, и расплывчатым. Казалось, совсем рядом поднимался и ствол мэллорна: в ночи он тихо мерцал светом звезд; и не оттенял этот свет даже самых маленьких небесных своих братьев…
Так продолжалось до тех пор пока не увидел он черный контур Туманградских стен. Вот тогда и начались его мученья.
Он вообразил, что уже совершил предательство, и придется расплачиваться. Тогда он возненавидел город сильнее прежнего, и зашипел:
— Будь проклят! Да кто ты такой, чтобы так терзать меня?! Я свободен — ясно тебе?!
Он шипел эти слова, а в глазах его мучительно проворачивались картины из прошлой жизни: сцепление узких улочек, по которым, жаждя вырваться, метался он; вот коморка его отца; вот другая коморка, у ворот… Какое жуткое, долгое время!..
Он, повернулся, охватив голову бросился к лесу, и тут вспомнил маленькую девочку, которую приютил в своей коморке — и он повернулся к городу, и, пошатываясь, побрел к нему. На мосту он вновь остановился — хотел бежать прочь от этого, ненавистного, предвещающего боль еще большую города — назад, к так ласково принявшей его природе, но, в это время, первые лучи зари, проскользнув над дальними лесами, мягко подтолкнули его в спину…
И он бросился к воротам, стал в них колотить и на вопрос нового хранителя, назвался…
Его вели по этим, в общем-то милым, каменным улочкам, а для него это было, как возвращение в ад, после дня в раю проведенного.
— Стены. Стены… — хрипел он…
Но вот и дворец — вот и королевская зала. Все несколько минут, которые пришлось ждать, бешено колотилось его сердце — и уж никакие воспоминания о девочке не могли сдержать его порыва вырваться к той, истинной жизни. Безумный взгляд его метнулся к окну, и он попытался сжать свое тело, обратится в птицу, чтобы туда, в окно это вылететь. И так велик был этот его порыв, в птицу обратится, что он удивился, когда обнаружил, что еще стоит на полу, возле ступеней ведущих к трону.
А потом вошел правитель Хаэрон, и был он так велик и спокоен; такой рассудительность и строгостью сияло его лицо, что Маэглин, горестно стеная, повалился на пол, решив, что никакого прощения ему не будет. Он вообразил что его посадят в темницу и продержат там долгие годы, что он в мгновенье переменил свое решение — теперь он решил вывести все в свою пользу, лишь бы только отпустили..
— Так о чем же ты хотел рассказать? — спрашивал Хаэрон.
— Я хотел объяснить, почему я покинул свой пост… — бормотал Маэглин, пытаясь придумать какую-нибудь историю. — …Я не виновен, все хорошо…
— Я повторяю: тебе ничего не грозит, если ты честно во всем сознаешься. Ну, а уж решать, насколько все хорошо — предстоит мне. Итак — я слушаю.
Маэглин, попытался вырваться от воинов — он хотел пасть на пол; лежать, плотно-плотно уткнувшись в него — лишь бы только не видеть этих внимательных, в самую его душу, казалось, смотрящих глаз.
— Рассказывай, что было прошлой ночью, иначе я отправлю тебя в темницу. — все тем же спокойным голосом говорил король.
Маэглин, услышав про темницу, отчаянно рванулся в свободе — слова сами забились у него на языке:
— Я то прошлой ночью сидел, и, вдруг — стук в дверь. Я то открываю, а на пороге — маленькая девочка…
Хаэрон тихо кивнул, а Маэглин вырывал из себя:
— То есть… ну я то хотел сказать, что… не в двери она мои постучала, а в ворота, а в двери совсем другой человек постучал — еще до этого. Этот был какой-то, гость нашего города. Зашел он меня о дороге расспросить. Ну, выпили мы с ним немного… Потом он ушел, а я, как до ворот его проводил, постоял там, и услышал этот стук — открыл — там эта девочка дрожит. Я ее привел к себе, глядь — а гость то, свой кошель на столе забыл. Я девочку у себя оставил, а сам за ним бросился… Бежал, бежал — а вы помните, какой в ту ночь туман был. Я то и заблудился — вот, только сегодня из леса вышел.
К Хаэрону подошел советник, и проговорил довольно громко:
— Все, сколько-нибудь именитые гости останавливаются у нас при дворе, а в последнюю неделю, кроме гадалки никого не было — все дороги вымерли…
Хаэрон спрашивал у Маэглина:
— Неужели этот знатный человек, у которого кошель золотых, путешествует по Среднеземью без коня?
— У него был конь! — нервно выкрикнул Маэглин, который хотел только, чтобы только поскорее выпустили его.
— У него был конь, а был ли у тебя разум, чтобы на своих двоих догонять его?
— Я то… я то… — тут Маэглин зарыдал от отчаянья, от жалости к самому себе, и не сдержавшись, бросил полный ненависти взгляд на тех, кого почитал своими мучителями. — Я то растерялся тогда! — шипел он. — …А сейчас, — ох помилуйте! — болит то все, отпустите вы меня, я во всем сознался! Во всем, во всем! Выпустите меня!
Хаэрон нахмурил брови:
— И это все в чем хотел ты мне признаться? Я обещал, что не будет тебе наказанья….
— Я могу идти? — безумно засмеялся Маэглин.
— Да — ты можешь идти, но перед этим расскажешь все правду.
— Что?! — тут Маэглин зарыдал.
Хаэрон шепотом обратился советнику:
— Кажется — ничего вообще не было, и все, кроме девочки, ему привиделось — он просто бежал в ночь, а потом вернулся.
— Да — он безумен. — кивнул советник. — Но что-то, все-таки, было…
— Выпустите! — страшным, нечеловеческим голосом взвыл Маэглин.
Хаэрона сам любил свободу, а тут такая боль! Он почувствовал, что еще немного, и этот несчастный не выдержит, умрет прямо пред его троном.
