Чем больше он смотрел на небо, тем больше это их прежнее вспоминалось. Вот, одно из облачков приняло облик старого Бродо Мягкорыла, который как-то говорил ему:

— Вот ты все бежишь, торопишься куда-то; оно, может, так и должно, в юные то годы быть. Но вот такие уж мы хоббиты — мох на наших ногах, что корни у деревьев — связаны мы с родной землицей, и все силы свои ей отдаем, и, вместе с ней радуемся, вместе с ней и печалимся. Ты вот все в небо рвешься, а мне сдается, что у всех нас, да и у тебя тоже — во крови не к полетам, но к земле тяга. Мы, как дерева из нее взрастаем, медленно так, год за годом — мудрости и спокойствия набираемся… А что там дальше будет?.. А что гадать Фалко, живи ты мудро да спокойно со своею землей, не даром ведь она нам дана. Сначала ее мудрость постигни, ну а что там дальше — придет срок — все узнаем. Вот и вся мудрость.

Тогда Фалко и слушать не стал нынче уже покойного Бродо, а поспешил к Ясному бору, стал мечтать о горах, о морях, о городах великих. Теперь, ласкаемый теплым видом неба, он чувствовал, что Бродо говорил мудро, и, если бы Фалко только захотел тогда — мог бы разъяснить ему многое…

Его уши были под водой, но, все же, он услышал тяжелый и долгий раскат грома. Казалось, что на землю рухнул горный хребет.

Он повернул голову к северу и увидел, что над яркими цветами Холмищ, откуда еще долетал радостный гул, поднимается во все небо густо-черная стена, брызжущая из глубин своих отсветами молний, она взметалась все выше — и в любое мгновенье могла пасть, погрести под собою родимый край. Вот могучая, ветвистая молния огненной паутиной оплела окраинные своды темной стены; но грома все не было.

Хоббит перевернулся на живот — поплыл к восточному берегу. Он отчаянно прорывался руками и ногами, проталкивался телом; в голове же билось: «Пусть я, против всего этого маленький, но я, все равно, должен бороться, потому что Я Люблю! Только теперь понимаю, какая прекрасная земля наша! И погибнуть, ради нее совсем не страшно — страшно, если ты в живых останешься и ничего сделать не сможешь».

И оставшуюся до берега четверть мили, он проплыл ни разу не остановившись. Он греб изо всех сил, не обращая внимания на боль; не испытывал больше и ужаса пред слизистой тварью.

Никто его не настиг. Он выбрался на берег, там, где выгибались, разглядывали в водах свои молодые белые лики березы, и полоскали длинные зеленые косы. Там Фалко ненадолго остановился — надо было, все-таки, отдышаться — он обхватил одну из этих березок, прислонился к нею лбом, услышал, как завел среди ветвей свою искусную песнь соловей. Но вот загремел гром, и слезы покатились по щекам хоббита. Как же хотелось, пожить еще хоть один денечек в прежнем мирном и неторопливом бытии!

— Простите, что я мало был с вами! — шептал Фалко березкам, отбегая от них. — Ну, вот — ты хотел великих свершений; тебе казалось, что жизнь слишком медленна и тягуча — теперь все полетело, закружилось; и ты в самой гуще этого столпотворенья…

Он бежал среди густых, душистых трав обратно к Холмищам. Навстречу ему по небу разлилась призрачная пелена; день сделался сумрачным, дохнуло осенним холодом. Вздохнули травы — будто почувствовали приближение смерти…

Фалко, несколько раз падая в это травяное море, тут же выныривал из него; и, все мчался к холмам.

Пелена сгустилась, но оставалась прозрачную и видна была встающая над нею горы тьмы…

Когда Фалко выбежал к Охранной башне, Эллиор уже втолковывал хоббитам о том, что на них надвигалось — его светлый голос достигал и этого места.

Первым порывом Фалко было побежать туда, но он, все-таки, остановился. Одежды на нем никакой не было, но не из-за одежды он остановился. Он повернулся к размытому в полумраке мосту, и прошептал:

— Ты хочешь побежать туда, где твои друзья; и там тебе, конечно, будет лучше, но… остановись! Ты должен доделать, что тебе поручено. Это то, что ты, маленький хоббит, можешь сделать против тьмы…

Он, все-таки, задержался — нашел в башне старую одежку, а также — новую щетку, чтобы размазывать смолу, и уж потом — покатил по мосту новую бочку.

Пелена продолжала сгущаться, небо выцвело настолько, что вместо света выпадало оттуда что-то выжатое. Воздух становился все более жарким, душным, даже Андуинские воды отяжелели и не журчали больше под мостовыми опорами. Теперь, на небольшом отдалении предметы, теряя свои очертания, преображались во что-то расплывчатое, мертвое…

И в этом сумраке, в духоте, катил бочку Фалко. Вспыхивали с мрачной, жгучей тоской мысли: «Ведь то, что едва меня не поглотило должно быть где-то поблизости… Как же шумит бочка — тут любой услышит!» — да, бочка, переворачиваясь, издавала громкий хрустящий звук, который, однако, не разлетался далеко.

«Ты должен идти… Идти… Идти….» — в этой пелене безумные видения: огромный паук, или слизь, всплывшая из Андуина — казались гораздо более правдоподобными, нежели красота зорь, купания в родниковых озерах…

И вот через какой-то, показавшийся ему очень долгим промежуток времени, Фалко достиг того места, где произошла первая встреча с со слизнем. Несколько опор были переломлены, и поверхность сгибалась к черной, недвижимой воде.

Конечно, легче было по этой части не размазывать — ведь, можно было скатиться в эту страшную, и, возможно, таящую врага воду; но он помнил, что — это дело поручено ему, и, что кроме него никто его не выполнит.

Он открыл бочку, окунул кисть, после чего; цепляясь за изодранные, покрытые слизью корни, стал размазывать по еще мокрой поверхности смолу — несколько раз ему приходилось возвращаться, вновь намазывать кисть. Раз, изодранная ветвь оборвалась, и он скатился в воду. Не выпуская кисти, он одной рукой успел ухватиться за другую ветвь — ноги его уже были в этой мутной воде, что-то их коснулось, но Фалко не выпускал кисти — подтянулся, вскарабкался назад — губы его были до белизны сжаты, по лицу катился пот.

После этого, он еще несколько раз возвращался с кистью, а раз спустился к самой воде, вспоминая при этом, какой из закатов в прошедшем месяце ему понравился больше всего.

Но вот, и эта часть моста была покрыта смолою. Дальше работа пошла быстрее — как и в начале — он катил приоткрытую бочку, и, когда смола кончалась, возвращался и размазывал ее от огражденья до огражденья.

Когда смола закончилась, он поспешил к Охранной башне и покатил следующую бочку. Время летело через чур быстро, и Фалко чувствовал, что не успевает, что сумерки совсем близко, и дорожил каждой секундой….

Когда вечерняя заря доживала свои последние минуты, с севера подул ветер. Но не долгожданную прохладу принес он — нет, он, дующий беспрерывной стеною; нес пепел, и воздух стал темно-серым, теперь и в двадцати шагах все размывалось, и что-то бесформенное, клубилось. Дышать было тяжело — этот ветер иссушал, давил на грудь.

Тогда Фалко вернулся за восьмой бочкой, и услышал доносящиеся из-за холмов крики — можно было различить вопли хоббитов, оттуда же слышался звон железа, шипение, рык; пронзительный писк… вот земля содрогнулась.

— Что… неужто враги уже к ним пробрались?! — выкрикнул Фалко, лицо которого потемнело и от пепла и от усталости.

Вновь был порыв броситься к друзьям, но Фалко сдержался: «Враги подошли к нам из Ясного бора. Да, тебе здесь страшно одному; тебе одному поручено сдерживать этот мост, и, если ты его оставишь — погибнут все кто тебе так дорог…»

И он покатил эту, восьмую бочку; а потом, когда тяжело дышащий, держащийся за грудь, вернулся за девятой; увидел, что на Холмищами поднимается бардовое зарево. Где-то на юге, и далеко на западе, еще догорал блеклый свет; здесь же расползлось совсем низко, что-то густо-черное. Вот из-за холма Рытниксов взметнулся жирный язык пламени, растекся по этой клубящейся поверхности.

Крики сливались в единый гул. И, вдруг, совсем близко раздалось шипенье — от очередного толчка, хоббит повалился на землю, а, когда вскочил — никого поблизости не было.