— Сегодня исполнилась моя мечта. Я это возжелал в тот день, когда увитая своей паутиной, умерла здесь моя мать, об этом мечтал я все последующие годы, сидя в ее же углу… Я возненавидел этот город за то, что ему не было дела ни до умирающей, от безысходной жизни с тобой, мерзкая скотина, матушки, ни до меня, достойного чего-то большего, но обреченного прозябать среди гнилостных этих стен. Как же давно я мечтал о том, чтобы город оказался в моих руках — и вот это, достойное меня, Маэглина, сбылось. Теперь то, стоит мне только повернуть ключик, и лава польется на эти улицы. Выметет все подчистую, ну а я стану героем! Ха-ха! Я отдаю тебе сокровеннейшую свою тайну, а ты даже и не слышишь! Вот так же и они не поймут, что к чему, пока лава не выжжет их!..

Вот такому человеку достались ключи от городских ворот. Теперь он стал совсем уж нелюдим, сидел в сторожке, возле ворот, и проходившие порой видели его бледный лик; страшно высвеченный белым лучом в каком-нибудь темном углу.

Говорили даже:

— Наши ворота сторожит мраморная статуя, и нечего бояться.

Жители и впрямь не боялись никого, кроме «колдунов-эльфов» из леса. А о том, что на верховьях Седонны обитают племена варваров, которые когда-то чуть не перебили весь их народ, вспоминали разве что в страшных сказках.

А Маэглин ждал, и, сидя в темном углу, набирался все большего презрения. И как же он ждал того часа, когда сможет возвыситься!

Накануне весь день шумел дождь, и Маэглин, как всегда угрюмый, все это время сидел в совершенной недвижимости, да представлял, как вспыхнет Туманград, как его на золотых носилках вынесут из дымящихся развалин; будут славить, бросать цветы — и понесут… понесут к Новой Жизни.

К ночи, дождь усмирился, и только журчали по мостовой ручейки, да звенела с крыш капель. В каморке Маэглина было душно — ведь он никогда не открывал окон, опасался, что кто-то подслушает его (хоть он никогда и не проговаривал мыслей).

Вдруг — негромкий, острожный стук в дверь.

«Вот она — судьба!» — понял хранитель ворот, и развившееся за годы одиночества воображение вывело целую армию, которая уже выстроилась под стенами ненавистного города, и только и ждала, когда он, Маэглин, совершит свой подвиг — повернет пред ними ключ. Направляясь к двери, он уже представил высокого, одетого в золотые доспехи воина, с благородным лицом.

И он уже хотел выкрикнуть: «Я готов!» — как вынужден был отступить и со вздохом разочарования повалится на свой жесткий деревянный стул.

На пороге предстал какой-то оборванец пришедший, должно быть, из кабака клянчить у него монету. Он захлопнул за собой дверь, оглядел внимательно каморку, хмыкнул, и уселся за стол, против Маэглина.

От проходимца несло протухшей рыбой.

Маэглин, почти уже разучившийся говорить, с трудом выдавил слова:

— Что… тебе… нужно…

Незнакомец ничего не ответил. Он запустил руки в карманы, и из правого достал туго набитый мешочек, из левого — длинный кинжал. Мешочек он развязал и высыпал груду необычайно чистых против его, немытого состояния, золотых монет. Они с тяжелым грохотом рассыпались по столу, и одна упала на пол и звук был такой, будто это железная бочка рухнула. Да — на эти деньги можно было прожить безбедно до конца дней своих. А, когда незнакомец стал говорить, страшно картавя, и выдавливая слова, с таким трудом, будто в глотку ему камней набили — Маэглин усмехнулся; так же, как и в тот день, когда его назначили хранителем ворот. Он, все-таки, не ошибся!

Вот, что можно было разобрать из каменного потока:

— Сейчас ты примешь либо богатства в карман, либо — лезвие в горло. Если ты разумен, то станешь богатым; если нет — умрешь, а мы, все одно, сметем этот городок. Ну так что — и не смей лгать — я сразу почую ложь!

— Да — я готов!

Они поговорили еще немного, и Маэглин узнал, что подступающей армии известно о готовящемся празднике, что именно во время праздника они и подойдут к воротам Туманграда. И вся служба Маэглина (как и ожидал он) — только в том, чтобы повернуть пред ними ключик.

Говорили они долго и тяжело. Посланник все коверкал, сливал в неотесанные каменья слова; ну а Маэглин с непривычки говорить, долго думал над каждым следующим словом. Услышь их кто со стороны — так сказал бы:

— Вот несчастные, для которых общение обращено в тяжелую работу!

Наконец, посланник поднялся, и, взявши в руку кинжал, долго разглядывал лицо Маэглина.

— Ты не врешь! А теперь выпусти меня из города.

На улице, от свежего, после дождевого воздуха, у Маэглина, привыкшего к духоте, закружилась голова. Едва слышная до того капель, нахлынула со всех сторон: в воздухе рассеивались мельчайшие брызги и ласково касались лица.

Раньше, когда он сидел в своей каморке, сожжение города, и дальнейшее его возвеличивание, представлялось ему всегда символическим; без ненужных деталей — была славящая его армия освободителей, были дымящиеся, уходящие за горизонт развалины; а впереди — Новая Жизнь.

Надо же было случится такому, что именно теперь, стали его эти детали интересовать! Вот, уже отпирая засов, он выдавил:

— А что станет с жителями?

Посыпались неотесанные камни:

— Тебе что — жалко их стало?

— Нет… нет… — с придыханием выдавил Маэглин. — Просто… интерес…

— Всякому, кто окажет сопротивление, будет перерезана глотка! Всех остальных — в рабство на вечные времена. Кроме тебя, конечно.

Маэглин кивнул — иного то он и не ждал.

Теперь надо было открыть створки — они поползли с тяжелым грохотом.

— Проклятье… — выругался посланник.

Со стены раздался голос:

— Эй, Маэглин?! Это ты?

— Да. — с трудом выдавил хранитель ключа. — Мне надо…

Он, покрываясь потом, замер, не зная, что придумать: действительно, ради чего, посреди ночи он мог вдруг отпереть ворота? Однако, тот дозорный, который спрашивал его, был успокоен и таким ответом, шумно зевнул; неспешно зашагал дальше.

И вот створка была открыта, через нее потянуло по ногам густым темно-серым туманом. Посланник еще раз хлопнул Маэглина по плечу, после чего, одним стремительным рывком, растворился в ночи.

Вот теперь то следовало Маэглину поскорее возвращаться в свою коморку, забиться там в дальний угол, и сидеть там, дрожа, и в нетерпении выжидая.

Казалось, только бы теперь и радоваться ему и кривить свое лицо в жуткую ухмылку, однако ж, какая-то неясная тревога снедала его — что-то было не так: от чего-то сердце сжалось, от чего-то тоска росла в нем.

И вот он, ухватившись своими дрожащими, длинными пальцами за створку, вглядывался в ночь, точно у нее ожидал найти ответ на вопрос: «В чем же причина этого волнения?»

А ночь, распахивающаяся за створками — жила, двигалась грозными образами. Туман плыл над течением Бруинена — это были волнистые, черные скаты — это была беспрерывно летящая шагах в сорока от Маэглина стена образов.

— Что за напасть? Будто она мне помешать хочет. Ну, уж нет, не выйдет. — эти слова он пробормотал, желая изгнать непонятное волнение из сердца.

И он надавил на створку, и загудела она, закрывая эту полную волнующих его образов ночь. Вдруг появилась маленькая тень; она шагнула к самым воротам, и за спиной ее волновались стяги тумана; раздался ясный детский голосок:

— Подождите, не закрывайте ворота, пожалуйста. Мне страшно здесь одной…

Это была девочка лет семи, в простом крестьянском платьице, — она подошла к нему — личико у нее было худенькое; худенькими были и ручки; она дрожала, и не понять было — от холода или же от страха.

Она взглянула на лицо Маэглина с надеждой, взмолилась:

— Пропустите меня, пожалуйста… Там бродит кто-то…

Тут Маэглин молвил то, что как-то само вырвалось у него — то, что он и не собирался говорить, о чем, вроде, и не думал:

— Да что же с тобою случилось, маленькая?..

Тут он хотел остановиться, но неожиданное, теплое чувство, вдруг взмыло в его груди, и язык сам ворочался:

— Почему же ты не дома?.. Замерзла, видать, проголодалась; да и страшно то, наверное, одной такой маленькой, в ночи то. Ну, проходи, проходи…