Сделав еще несколько шагов, Барахир уперся в стену. Стена была рыхлая, продавливалась под его руками; и стоило ему надавить чуть сильнее, как с отвратительным, слизистым, чавкающим звуком разорвалась — из разрыва валом повалил воздух жаркий, смрадный; был в нем и какой-то запах. И от этого-то запаха, хоть и не знал ему Барахир подобий, становилось совсем уж не по себе. Голова от страха кружилась — ноги сами разворачивали тело: «Бежать! Прочь!» Он заскрежетал зубами, даже ухватился за прогнившую поверхность, и с трудом выдохнул: «-Некуда я не побегу! В этой то черноте бегать?.. Да сразу на стену налечу! А младенца я, все-таки, найду…» — при этом он ступил в проход.

И вновь страшно завопил младенец. На этот раз крик раздавался из-под ног, и Барахир некоторое время простоял, боясь пошевелиться, наступить на него. Потом согнулся, стал обшаривать пол руками, и чувствовал, что пол этот такой же прогнивший, как и стена, которую он продавил. Не найдя ничего он распрямился, а в голове билось: «Только бы выдержал, только бы не провалился. Куда ж я в этом мраке то провалиться могу?»

И, стоило ему только подумать об этом, как пол действительно провалился. Раздался рвущийся, чавкающий звук, и Барахир понял, что падает. Он ударился о лестницу и прогнившие ступеньки переломились — он полетел дальше, пока не повалился в грязь.

Грязь оказалась липкой, и теплой, в ней тоже что-то копошилось. Барахир взвыв от отвращенья и ужаса, рывком вскочил, быстро пошел, слепо выставив перед собою руки. Несколько раз он натыкался на стены и вскоре понял, что идет по какому-то коридору, который с каждым шагом все более сужался, и вскоре Барахиру пришлось протискиваться среди отчаянно скрипящих стен.

Очередной рывок, и он понял, что застрял среди этих стен. Теплая грязь достигала колен, шевелилась, и взбиралась какими-то слизнями по его ногам.

«Так, так — попытаться назад вырваться? Да куда ж назад то? Была там какая-то лестница, да сам знаешь — развалилась. Одна у меня дорога — только вперед. Ну — еще раз рванусь, и окончательно здесь завязну…»

И, все-таки он рванулся, вложив в этот рывок все силы. Он ударился ногами о какой-то бортик, перевалился через него; упал на сухой пол. Полежал так некоторое время, пытаясь отдышаться.

Нет — воздуха было слишком мало, слишком он был сухой, затхлый; чем больше он этого воздуха вдыхал, тем сильнее кружилась голова. Повел руками, ухватился за какую-то сухую материю, попытался подняться, однако, материя с треском разорвалась, взметнулась облаком пыли от которого совсем уж невыносимо стало дышать.

Барахир, чувствуя, что задыхается, вскочил и шатаясь, ударяясь о что-то плечами, побежал.

Оглушительно, разрываясь, дробясь, хлынул со всех сторон младенческий вопль. Такой силы был этот крик, такой в нем был ужас, что Барахир зажал уши; и так простоял некоторое время ни жив, ни мертв.

А потом он увидел, что не спереди, но из какого-то неприметного бокового прохода, выходит мутное белесое свечение. «Там он, там» — забилось в голове; и он ступил в этот проход, навстречу этому мутному свету, в котором все расплывалось. С каждым шагом усиливался и жар, дышать было очень тяжело; и Барахир бормотал, стараясь придать своему голосу сострадательные нотки, однако там больше ужаса было:

— Ну, вот и ясно, почему ты так кричишь. Да разве же можно в этаком жару находится? Да здесь и воздуха совсем нет… Сам то… задыхаюсь… Ну, ничего — сейчас высвобожу тебя.

И вот вышел он в какое-то помещение, пол которого был черен и покрыт какими-то буграми, стен же и потолка Барахир не разглядел, так как обратил внимание, на растрескавшийся, весь покрывшийся желтоватыми полосками, мраморный стол. В центре этого стола было прямоугольное углубление, а в нем лежал младенец.

От сильного ли, едва не слепящего, дымкой висящего в воздухе белесого света, от чего ли еще иного, но Барахир не мог разглядеть его личика. Было только видно, что он совсем еще маленький, и слегка приподнимает свои ручки.

И вот вновь закричал. Сначала вопль был обычный, младенческий, но он все возрастал и возрастал; тянулся, вибрируя до какого-то нестерпимого, мучительного предела.

«А-а-а-А-а!!!!» — стрелами металось среди стен, оглушало Барахира; теснясь, просачивалась в узкий коридор, выливалось в Город. При этом младенец не начинал дергаться больше обычного, но так же мерно чуть покачивал своими ручками.

— Тихо. Тихо. — говорил, хоть и знал, что голос его бесследно в этом вопле тонет, Барахир. — Вот я и пришел. Сейчас заберу тебя.

Приговаривая так, подошел он к столу, облокотился. Стол оказался сильно теплым, почти что горячим; и, чтобы дотянуться до младенца, надо было взобраться на него, и проползти немного…

Вот он уже над выемкой, поскорее протянул руки, да так и замер…

У младенца были необычайно большие, чуть выпуклые глаза, их окружала сильно блестящая слизистая оболочка. Зрачки огромные — как обычные глаза, и как-то вывернутые в разные стороны, белков же совсем не было; вместо них блистал темно-бурый цвет запекшейся крови. И в этих то огромных зрачках бился такой ужас, что Барахир отдернул руку. Дрожа, чуть отдернулся. Но, все-таки, собрав всю свою волю еще удержался на этом мраморном столе жар от которого между прочим жег ему коленки. Он шептал:

— Что же ты — трус что ли? Неужели ты оставишь его здесь?..

Как будто кошмарный сон это был. Жаркая лихорадка продирала его тело. Он отдернулся было назад, но тут же метнулся обратно и вновь склонился над этим малышом. Теперь ужасные зрачки бешено вращались, слизистая оболочка на них заблистала так, что у Барахира закололо в глазах, и он едва не ослеп. Быстрые слезы рывками устремились под его, покрытую русыми волосами большую голову, и зашипели где-то там.

Тогда младенец раскрыл рот и закричал. Во рту был провал в черноту, подобную той, что зияла ужасом в его зрачках. Там был такой ужас, такое нечеловеческое страдание, что Барахира попросту отбросило в сторону. Он повалился лицом на пол, зажал уши, сжался клубком, как сжимался он в детстве под одеялом, спасаясь от всяких пугающих видений. Теперь ничто не помогало, вопль ужаса все возрастал, от него дрожал воздух, голова, тело: «А-А-А!!!».

Тут его дернули за плечо — вопль возрос до такой силы, что голова Барахира загудела, затрещала; казалось — сейчас разорвется. Из ушей сочилась кровь…

И вот он развернулся — младенец подполз к краю стола, перевесился через него и мерно, как маятником, размахивая своей ручонкой, задевал ею Барахира за плечо. Глаза его вылезли из орбит, бешено и стремительно вращались, и, казалось, сейчас выпадут — из них вырывались слезы; опадая, пронзительно шипели на полу. А рот был раскрыт так широко, что должен был бы уже порваться, но не рвался — только раскрывался все больше и больше, и ничего не было кроме этого: «АААААА!!!!» — вопль заполнял сознание, невозможно было мыслить, невозможно было хотя бы вспомнить своего имени….

Наконец и Барахир закричал — закричал из всех сил, заключал иступлено; так, что сразу же что-то стало хрипеть в гортани, однако этот вопль, потонул в вопле младенца, как случайно вспыхнувшая лучинка в пламени лесного пожара.

Ручка размеренно, словно маятник, била по плечу Барахира — а он не мог и пошевелиться, ибо его сознание слилось с воплем, и вопль растягивал его, вжимал в пол, все что угодно, только не давал отойти.

По мере того, как раскрывался рот, вытягивалась и голова младенца, и, наконец, стала такой большой, что стала перевешивать лежащее на столе тело. Итак, младенец стал заваливаться к Барахиру.

Вдруг, вопль оборвался… Тишина… Ничего… Он не помнил своего имени, не знал, как он в этом месте оказался, но тишина оглушала. Тишина была такой сильной, что вдавливала его в пол; перемалывала кости, тысячью колоколов раскалывала череп. А младенец медленно, плавно соскальзывал со стола…

Барахир, еще не вспомнивший своего имени, перехватил младенца уже на лету, да еще так перехватил, чтобы не потревожить, не сжать как-нибудь больно.