Но самое то жуткое было в том, что всадник держал в ручищах своих Деву — Возлюбленную Сильнэма. Она была без чувств, и золотистые волосы ее, точно окошко, в иной счастливый мир, плотною волною свешивались к полу.

Всадник говорил угрюмым, холодным голосом:

— Я думал, что одному тебе здесь будет скучно! Вот только что принес ее от вашей стоянки!..

— Н-Е-Т!!! — с отчаянным воплем бросился Сильнэм на это создание.

Стоило только всаднику махнуть рукою, как ноги юноши приросли к полу. Он помнил, как рвался к ней, как пытался хоть раз мечом взмахнуть — все было тщетно, все тело какой-то железной коростой покрылось… Сначала он выкрикивал угрозы, потом от ненависти разум его совсем помутился, и он мог только рычать как зверь…

Очнулся он уже в клети, в нескольких метрах над полом. От постоянного гуденья, от мертвенного, раскаленными иглами до мозга пронзающего света, от тяжелого, сдавливающего воздуха, от воплей, у него кружилась, голова, он чувствовал, что воздух прожигает его кожу, и как-то в нем все меняется, шелушится, выворачивается наизнанку, трещит.

И, вдруг, он услышал слабый стон — узнал — это же Она! Глянул — с ужасом — завопил от новой боли: она покачивалась в соседней с ним клетки, все тело ее, и лицо было обезображено шрамами, из них сочился гной, плоть надувалась буграми, которые наползали друг на друга; и была гнилостно-зеленого цвета, один глаз вытек, другой вылупился, точно куриное яйцо, пронзенное кровавыми жилами.

Тогда он закрыл глаза и позвал ее по имени — услышал стон — вытянул к ней руку — и тут почувствовал, как вцепилась она в него своими когтями — прогрызла до самой кости. Он не чувствовал боли телесной — куда страшнее было душевное страдание. Он повалился лицом на дно клети, которое все заполненно было кусками гниющего мяса, даже и не чувствуя того, уткнулся в них лицом и пролежал так неведомо сколько времени.

Он все ждал, что что-то изменится, часы сменялись часами, проходили дни, недели, месяцы, а клетки все так же поскрипывали, все так же ревели, становились все более уродливыми их обитатели.

Поначалу то он еще и о звездах грезил, и о том, как освободит ЕЕ, но постепенно чувство ненависти вытеснило все это — не было уж ничего кроме этой жажды разрушать, бить, рвать. Ничего не изменялось… ничего не изменялось месяцами — и он все больше сходил с ума; уже не было связанных мыслей — только эта злоба затравленного, забитого зверя. Поначалу он еще хотел отказаться от еды — от того зловонного, кишащего червями мясо, которое месил на дне своей клети — однако, после приступов ярости, он каждый раз впадал в забытье, а потом обнаруживал себя, уже уткнувшимся лицом в эту гадость, уже сытым, с набитым желудком.

И почти каждое мгновенье он видел в соседней клети ЕЕ. Видел, как постепенно исчезают последние черты былого, как последние крохи разума затухают. Она превратилось в громадную слизкую жабу, которая постоянно грызла прутья, и брызгала ядовитою, зеленой слюною.

Впрочем — это уже не причиняло ему боли — он лешился разума; и теперь только и делал, что рычал, поглощал мясо, да сам брызгал слюною, ища, кому бы перегрызть горло.

Уже много позже вспомнился Сильнэму такой эпизод:

Между клеток появился тот «черный», а за ним тащился горбатый пятиметровый надсмотрщик, с тремя руками и двумя головами. «Черный» бранил надсмотрщика:

— Почему переработка завершена еще не во всех клетях?! Вот — например этот! — и он ткнул пальцем в Сильнэма.

— Я…я… не знаю. — тупым голосом отвечал надсмотрищик.

— Сколько в твоем блоке?! — рявкнул «черный».

— Шестьсот девяности семь клетей.

— Из них едва ли не половина не переработана! Ты будешь выдран плетьми, собака!

— Как вам угодно, господин!

— Они должны быть подготовлены через полтора часа; закованы в цепи, подняты наружу.

— О-о-о… А что случилось?

— Не твое дело!.. А, впрочем, знай, что собрались эльфы и еще какие-то великаны с востока, осаждают ворота. Конечно, владыка мог бы их прихлопнуть, но ему нужны враги. Знай, что если они, все-таки, прорвуться сюда, то тебя первым разорвут в клочья.

— А п-почему меня?

— Да потому что ты, тюремщик, больше всего им ненавистен. Они мастера пыток эти эльфы; даже нас обогнали — ты уж поверь!

Тут уж тюремщик затрепетал от ужаса, а потом зарычал:

— Ничего, что они еще не совсем переработанные! Это даже лучше! Непереработанные такие яростные…

— Идиот! Они же бьют всех попало: и своих, и чужих. Это же безумцы, еще более тупые, нежели ты! Заковывай их всех в цепь, да покрепче!

И вот «черный» умчался в какой-то другой «блок», а тюремщик принялся раскрывать клети, вытаскивать безумцев, и заковывать их в тяжелую, длинную цепь. Он сковывал их лапы, чтобы они могли передвигаться только маленькими шажками, оружия же пока никакого не давал.

Вот их поволокли — именно поволокли, ибо все рвались в разные стороны, и те, кто стремился назад, неизбежно падал на пол, запутывался в цепях, и волочился по этой кровавой поверхности, скребя об нее клыками.

Потом на платформе, их стремительно и с токим режущим скрежетом понесли вверх. Их вынесло к тем воротам, размерами которых был поражен когда-то Сильнэм. Теперь за воротами все покрыто было многоцветием вспышек; слышались стоны, вопли. А в воздухе пахло кровью, от чего закованные в цепь в нетерпении бросались друг на друга. Началась жуткая неразбериха — их все волокли вперед — повеяло морозным, свежим воздухом.

Вот ворота остались позади, и впереди открылось огненное озеро, и часть моста. Атакующие двигались не только по мосту, но и на многометровых плотах, построенных из чего-то негорящего. Сверху на них летели темные твари, однако с плотов, почти беспрерывно вылетали серебристые стрелы — многие из тварей падали в лаву, вспыхивали там белесыми факелами.

Вместе с эльфами были и великаны, глаза которых сияли в огненном мраке синими, прохладными родниками — они бились с чудищами, которые беспрерывно валили на них из ворот Утомно…

Но ни на великанов, ни на эльфов смотрел Сильнэм. Смотрел он на звездное небо, и сердце его сжималось забытой уж тоскою — из этого высокого чистого неба повеяло вольным ветром — этот ветер все крепчал, и холодные его прикосновенья были благодатью, для Сильнэма.

И тогда вспомнил он все: вспомнил, как любил, как сам слагал для нее стихи — все-все, о той прежней своей жизни вспомнил.

А его волокли все ближе, к рубке — где дергались на железной поверхности изуродованные конечности, а под ногами шипела ядовитая кровь. Мозг Сильнэма, впервые за многое время просветлевший, неустанно работал. Так осознал он, что, ползущая рядом с ним слизистая жаба, и есть его возлюбленная — он взглянул нее, и решил, что должен ее вызволить — что где-то под этим уродливым, осталась еще прежняя ОНА.

Цепь отпустили, и эти «непеработаные» оказались в первом ряду, против эльфов и великанов — им так и не выдали оружия, однако, оружия и не требовалось: закованные в цепь, с воем, поползли они вперед. Навстречу им засвистели стрелы, а потом на них обрушились многотонные молоты великанов — от которых в железной поверхности оставались полуметровые вмятины.

Все потонуло в костном треске, в захлебывающихся кровью воплях — один из молотов обрушился рядом с Сильнэмом — брызнули искры, вместе с ними ядовитая кровь. Он мельком увидел бесформенную груду — понял, что — это возлюбленная его… Потом он лежал, уткнувшись лицом в кровавую, жаркую поверхность и все ждал, когда великан обрушить на него молот, или же раздавит его…

Вот раздался крик одного из эльфов:

— Мы отходим! Силы слишком не равны! Мы не знали, что в подземельях сокрыто столько тварей! Отходим — иначе погибнут все!

Сильнэм приподнял голову, и, через застилающую глаза кровавую дымку, смог разглядеть, как эльфы и великаны отступают назад к своим плотам, выпускают все новые и новые стрелы в атакующих их с воздуха тварей, а, также, куда-то за его спину — откуда слышались злобные вопли, и скрежет железа.