И вот те орки, которые слышали это «Люблю» — медленно, дрожа поднялись, и в глазах их были ясные слезы — и тогда они, очарованные, забывшие обо всем, протянули к Робину лапы, и осторожно, чтобы ненароком не повредить ему, дотронулись; и простояли так довольно долгое время. Они все ждали чего-то, и чувствовали себя, наверное, младенцами, пред которыми открывалось что-то совсем непонятное, что они должны были бы ненавидеть, но, так как обо всем позабыли, и все ждали, когда же повторится это непостижимое для них слово — но Робин дошел до такого состояния, когда молодое его, сильное тело, уже не могло выдерживать душевного напряжения, и, быть может, действительно разорвалось бы, но тут он впал в забытье, и наступила неожиданная, мертвая тишина. В этой мертвой тишине, Фалко отстранив орков, подбежал к своему приемному сыну, и, принялся над ним хлопотать.

И тогда орки бесшумно, и с опущенными головами стали расходится; некоторые даже выронили свои плети; некоторые покачивались из стороны в сторону; те же орки, которые были в камере, вышли, забывши закрыть дверь, и забывши свои плети на полу.

Бежать, конечно, было бессмысленно — однако, раньше бы, по крайней мере, подумали, что можно было бы воспользоваться случаем, и попытаться бежать — теперь об этом никто даже и не вспомнил — все были поглощены заботой о Робине…

Ячук передал этот рассказ Веронике. Он рассказывал с таким жаром, так искренно, что, в конце концов, из носа у него пошла кровь, он расплакался, побледнел смертно. Что же касается Вероники, то она, ничего не сказала, но убежала в темные глубины леса, и провел там несколько часов, и вернулась с красными, от пролитых слез очами, и с уверенностью, что вышьет и пришлет для Робина платок. Работа затянулась на несколько месяцев — ведь она очень старалась, а, помимо того, были ведь у нее и другие дела по хозяйству. Тем не менее, пламень ее полыхал и днями, и ночами — и все о нем одном, о Робине, которого она даже и не видела ни разу.

Итак, теперь Вам известно кое-что про этих двоих. Конечно, про переживания Робина, и про переживания Вероники можно было бы написать целый роман, однако, у нас иная цель; и, все же, повторюсь, что каждое мгновение их бытия было наполнено чувствами и переживаниями столь сильными, что, пожалуй, и не встретишь таковых у тех, кто растет под светом радуг, пьет из золотистых родников, и слушает трели соловьев — это была любовь отчаянная, любовь голодная, страстная, нежная; любовь разорванных толщами камня, никогда даже не видевших друг друга; но с такой силой стремящихся друг к другу. И мне, право, тяжело оставлять эту тему, но надо все-таки рассказать о тех шагах, которые к освобождению Фалко, и братье Робина.

Итак, прежде всего самым верным из посвященных (а их тогда набралось уже более сотни) — было рассказано о Ячуке, и передано, чтобы они были готовы. Одно было ясно всем: от цепей при побеге придется избавиться, и не перебивать их, так как когда пытались сделать это братья, но открыть так же, как открывают их орки — с помощью ключей. И вот был сделан слепок, и вместе с Ячуком отправлен к Хэму, и уж тот вместе с Сикусом изготовил форму, и отлил с дюжину этих небольших ключиков — именно они и занимали большую часть рюкзака, именно их в коробке и проталкивал перед собою в узких местах Ячук.

И вот предстояло принять окончательный план восстания (впрочем, все подозревали, что план этот давно уже созрел в голове Фалко, и от только, со свойственным ему в последние годы спокойствием выжидал этого дня).

Теперь, Читателю несомненно понятно, почему такой пыл, несмотря на часы проведенные в руднике, охватил братьев.

Итак — вот наиболее важные события, из всего времени проведенным ими в орочьем царстве. Тут у многих может возникнуть вопрос: «А как же рабский труд от которого много и с ума сходили?» — о, они работали не только на ровне с иными, но — им, как сильным, приходилось потеть еще больше. Таким образом, пытались погасить в них кажущуюся излишней энергию; однако — никакие испытания не могли погасить их духовных сил.

Продолжим, однако, описание той памятной ночи…

Вот Робин вскинулся; и зашептал страстно, иногда даже и в вой срываясь:

— Но вы понимаете, какой сегодня день?! Вы — понимаете ли, что это от нее… Больше свободы, больше всего ценю этот платок! Сколько же часов она провела, работая над ним!.. Неужто этой ткани касались пальцы, неужто на этот узор смотрели ее очи…

— Итак… — прокашлялся Ринэм. — Будем говорить, все-таки, потише. Я думаю, что нет смысла предлагать какие-то свои замыслы, так как у батюшки уже все обдумано; и обдумано гораздо лучше нежели у нас.

Фалко тихо улыбнулся, и не поднимаясь с места (а он так и сидел, положивши руку, на присыпанный соломой, принесенный Ячуком рюкзак:

— Все-таки, я сначала выслушал вас, а потом бы и свое слово сказал; быть может, вобравшее в себя что-то и от ваших мнений.

— Да, незачем. — махнул рукою Ринэм. — Я уверен, что ваш замысел самый лучший, и все, чтобы мы не предложили — все только помешает делу.

Тут в черных его глазах ярко вспыхнула страсть; он прикрыл глаза, вздрогнул, и едва сдержался, чтобы тут же не броситься куда-нибудь в сторону, чтобы не схватиться за решетку, чтобы ненароком не выдать скрываемых в сердце его чувств. Упомянем здесь, что на самом то деле были у него свои замыслы, и он не только высказать их, и настоять на них желал — однако, он единственный из всех помнил, чем закончилось его предыдущая подобная попытка (да и как ему было забыть, когда он каждый день видел разодранный нос Робина, и единственное его око). Потому он и сдерживался — понимал, что именно Фалко может предложить самый лучший выход — ради этого он согласен был до времени отказаться от собственных замыслов; но только до тех пор, пока бы они не вышли из орочьего царства. Какие же на самом деле были замыслы у Ринэма будет сказано позже…

Но теперь с ним не соглашался Рэнис — он бросился между своим братом и «батюшкой», и тяжело дыша, и со сжатыми кулаки, будто намериваясь броситься, и прямо в это же мгновенье — будто он уже был уверен, что в ближайшие мгновенья начнется тяжелейшая борьба, которая и разрешит исход всего. Он выкрикивал:

— Нет уж: если моему братцу нечего сказать, то мне есть чего! Сила — мы должны вливать в этих хилых, засыпающих рабов силу!.. Мы должны их питать ненавистью; мы сами должны, как бураны огненные озарять пред ними дорогу! Готовы ли вы стать факелами; готовы ли вы воспламенять сердца?! Готовы ли вы устремляться к свободе так, чтобы и каждое слово, и каждое действие заставляло стены дрожать?!

И тут, в порыве чувства, бросился к нему Робин, схватил тяжело дышащего, сияющего ненавистью брата за руки, и с жаром, наполняя сильным чувством каждое слово, заговорил:

— Милый, милый мой брат!.. Мы будем сиять, но не ненавистью, а любовью!.. Да, да — это сила посильнее ненависти будет! Любовью!..

Тут вспомнивши, те небывалые чувства, которые вызвало это же слово, когда то; и опять почувствовавши в них великую силу, Ячук бросился к нему, и, охваченный трепетом, жаждя, чтобы те чувства вернулись, упал перед ним на колени, и, обхвативши маленькими своими ручками его ногу, залепетал:

— Да, да — я тоже думаю, что любовь сильнее ненависти. Вот, если бы вы могли, как в тот раз, это слово произнести — так никто перед нами и не устоял; падали бы орки, и на нашу бы сторону переходили. А? — Помните, как тогда? Но тогда же вы чуть не умерли — у вас все тело, от одного этого чувства Любви изгорело…

— Я помню, помню… — с жаром подхватил Робин и, опять таки поддавшись чувству, подхватил Ячука на ладони и, поднеся к самому лицу, зашептал страстно — так зашептал, что все в клетки слышали. — Я постараюсь, я смогу. Да, да! Я буду идти впереди всех и повторять: «Люблю, люблю!» — они будут бросать свое оружие, они будут становиться в наши ряды. Пускай — это изжигающее чувство — пускай я совсем ослабну, но я буду знать, что в конце пути, ждет меня встреча с Нею, и я выдержу, а потом, рядом с нею, Воскресну.