— Когда мы шепчем слова прощанья мертвым, мы уже не знаем — слышат ли они нас… Нет — наверное, слова не слышат, но вот чувства все пред ними раскрыты, и ты сейчас видишь мое сердце… а, быть может, и не видишь… Да что гадать… Да только вот больно мне, что дальше то, дорогой этого мира, пойду уже без тебя, и нескоро, ох как нескоро нам новая встреча предстоит. Так хочется избавиться от этого предначертания, которое так тяготит, и, в то же время — этот рассказ, который сам собою пришел, говорит, что уж было такое в этом мире, и, ведь, тоже хотели они иной судьбы, но все же — свершилось — стали двумя призраками, стали летать над степями, над горами…

Он осыпал ее лик поцелуями, и вновь, так ему захотелось, чтобы, все-таки, ожила она, что почудилось движенье — будто бы око ее легонько, легонько дрогнуло.

— Да, да — я все-таки в глубине сердца верил! Мало ли, что они говорили, а вот я то знал, что все-таки осталась в тебе эта искорка! Прости же меня, за то, что посмел этому убежденью поддаться, но теперь то — все позади… Теперь то поднимешься ты, и заживем мы счастливо, сестра моя, назло этому року!

— Пора уже! — прокричал один из сынов Троуна, который стоял возле дров, с зажженным факелом.

— Да, да. Конечно же — сейчас иду! — отвечал Робин.

И он, действительно, пошел к ним, но, при этом, нес на руках Мцэю, и говорил:

— Зря вы меня убеждали, а во мне то, оказывается, веры мало… Как же я хоть на мгновенье мог усомниться; ну, конечно же она жива! Эй, приведите сюда лекаря! Скорее же — ей, ведь, лекарь нужен!

Говорил Робин таким убедительным голосом, что невозможно было ему не поверить; и те, кто совсем недавно видели, что Мцэя мертва, теперь верили в противоположное. Подбежал лекарь, склонился над нею, и долго пытался найти хоть какие признаки жизни.

Робин, все это время говорил:

— …Быть может, она действительно близко к смерти была, но, ведь, стоило мне только сказать слово священное, так и вернулась к ней жизнь. Неужели не понимаете какая великая в этом слове сила! Быть может, даже и начертание судьбы удастся изменить… Да — я верю, что будет это черное кольцо разорвано; ну а вы теперь пойдете не воевать, но руки распахнуть — обнять всех их, как братьев, как сестер своих…

— Ну, все — довольно. — прервал его один из братьев. — Это уж лишнее. Идем мы войной, и будут истреблены все враги.

Тем временем, лекарь все-таки убедился, что Мцэя мертва. Он сообщил об этом Робину, однако, тот и слушать его не стал, пошел дальше, через эту, пышущую кровавым светом толпу; да так бы и унес ее, если бы, все-таки, не был остановлен сыновьями Троуна.

— Довольно. Иначе, несмотря на тот подвиг, который все мы в недавнем времени узрели, придется связать тебя как помешанного; ибо во всех речах начавшихся с этого утра, несмотря на кажущуюся силу их — одно безумие. Хотя, можно понять, отчего все это происходит — конечно, гибель возлюбленной… Поверь — существует великое множество «сестер» не хуже ее, даже и наоборот…

— Нет — довольно! — выкрикнул Робин, и засопел раздробленным своим носом. — …Вы хотите, чтобы я успокоился, но я все больше разгораться желаю!

— Клянусь, ежели ты не прекратишь сейчас же эти, неподобающие мужчине речи, так и сгоришь на костре, несмотря на недавние заслуги!..

Но и это не подействовало на Робина; и, в, конце концов, пришлось вырывать Мцэю у него силой, и с этим управилось только несколько воинов… конечно, сжигать его не стали, но, когда он увидел, что на костер возносят тело Мцэи — разошелся такой страстной, пламенной речью; так пытался к ней вырваться, что сам впал в забытье; а лекарь заявил, что у него горячка, но не физический недуг, а жар вызванный душевным состоянием…

От стен славного города Треса быстро удалялись две фигуры: то был юноша, ничем особо не привлекательный, и даже несколько неприятный своим плоским лицом — в глазах его зияла боль и злоба. Юношу звали Тарсом, и был он старшим сыном Маэглина, что касается его спутника, то у него то был вид самый отталкивающий: широкое, красное лицо заросло щетиной, спина бугрилась здоровенным горбом — вся фигура его выражала огромную физическую силу, одет он был в какое-то рванье, а разило от него кислым вином, и еще какой-то тухлятиной.

От самых ворот Тарс шагал не говоря ни слова, но вот, неожиданно разразился гневной речью:

— Проклятое ничтожество!.. Из-за него, из-за этого гада умерла моя матушка!.. Я ж взглянул на него — это подлец! Она его пятнадцать лет ждала, а он ее бросил из-за какой-то золотоволосой… которая плевать на него хотела! Он нанес оскорбление моей семье!.. Я бы простил, но матушка — матушка из-за него умерла… Нет — теперь я не остановлюсь до тех пор, пока это ничтожество не умрет!.. Маэглин, Маэглин — он мне не отец — нет, нет, нет — я раздавлю этого жалкого, презренного червя!..

Его спутник ухмылялся, обнажая обломанные желтые зубы, хрипел страшным голосом убийцы:

— Меня то зачем взял?

— Тебя взял для помощи, потому что все тропы знаешь. И ты должен меня довести до Горова, ну а там уж… там уж посмотрим.

— А с чего ты взял, что он в Горове?! Как пропал с этой башни, так ни о нем, ни об этой золотоволосой ничего не слышно.

— А что тут неясного?! Как они с башни пропали, так и войско Горовское повернуло; из этого выходит, что волшебством были они перенесены.

— Ага! Ха-ха! Так значит эта золотоволосая все-таки не равнодушна к твоему папаше!

— Заткнись! Или я…

— Что ты?! Да знаешь ли ты, что сильнее, чем я не найти во всем Среднеземье, и, ежели бы ты мне не платил, так давно бы переломал тебе все кости!.. Так что ты потише; и подумай еще над тем, что была большая бойня с волками — весь снег был кровью залит; быть может, они большую часть своего войска потеряли; поняли, что с нами им не совладать, вот и развернулись… Хотя мне то все равно, чья власть — лишь было вино…

— Довольно. Заткнись… Я прошу тебя — не говори больше ни слова. Меня тошнит уже от этих речей, и единственное, чего я действительно сейчас жажду: вцепиться этому предателю в глотку!..

А Маэглин был рядом с Аргонией. Для него не важно было место в которым они оказались — это мог быть и райский сад, могло быть и мрачное подземелье: рядом была Аргония, и это единственное что-то для него значило.

Между тем, темный туннель выбросил их в место благодатное: они повалились в высокую, теплую траву, перевитую благоуханными цветами; и хоть Маэглин тут же все свое внимание устремил на сияющие золотистым светом волосы девушки, она то пристально оглядывалась по сторонам, и вот, что видела:

Примерно в полверсты от них, теплые эти поля, сменялись в обычные зимние пейзажи: белые просторы, над которыми расправили свою величественную, богатырскую грудь Серые горы. Именно к Серым горам вела широкая дорога, по бокам которой красовались падубы — и это были настоящие великаны — они распускали свои, подобные облакам кроны, и казалось, что они живые, что сейчас вот встанут в огромный хоровод; закружат в величественном танце. Ну а в нескольких шагах от них возвышалась белоснежная стена метров в двадцать. Не понять было, из какого такого материала создана она — не было видно ни плит, ни каких либо скреплений, словно изваяли ее из чего-то единого. Нигде не был видно ни трещины, ни какого-либо пятна, словно бы создали ее ни когда-то, а только что…

— Аргония, Аргония… — едва слышно шептал Маэглин, и все вглядывался в ее лик.

Девушка, совершенно про его существование позабыв (настолько он ей представлялся ничтожным), придавалась размышлениям:

— Мне, кажется, знакомо это место. Да, да — хоть я никогда здесь и не была, но наслышана — у нас то часто рассказывают про эту землю: великие короли древности, объединяясь с орками, пытались взять эти стены приступом, однако все были разбиты… Это же Эригион! Как можно спутать: падубы — это же символ этого эльфийского королевства… Да, воздух теплый…