В тот день начальник политуправления фронта приехал в 30-ю армию. Осколок вражеской бомбы сразил дивизионного комиссара. Тогда же был тяжело ранен находившийся рядом с ним начальник штаба Калининского фронта генерал Евгений Петрович Журавлев [29].

Клин остался позади. Еще двадцать километров по Ленинградскому шоссе — и мы въехали на окраину села Спас-Заулок, где разместился штаб армии. Село горело. Слышались крики детишек, причитания женщин над останками близких. Несколько часов назад фашисты нанесли по селу сильный бомбовый удар.

Штабной офицер провел меня к командующему армией генерал-майору Василию Афанасьевичу Хоменко. В его землянке находился и член Военного совета армии бригадный комиссар Николай Васильевич Абрамов. Поздоровались. Хоменко спрашивает меня, зачем прибыл. Показываю предписание из Ставки: принять 30-ю армию, а Хоменко сдать ее и отправиться в распоряжение Верховного Главнокомандующего. Василий Афанасьевич помрачнел. Вины за собой он не чувствовал. Что он мог сделать силами ослабленной армии против трехсот наступающих неприятельских танков!

К сожалению, в то тяжелое время военных неудач имели место не только подобные смещения, но и более тяжелые наказания. В этом, между прочим, особое рвение проявлял Л. 3. Мехлис.

Прочитав предписание, Хоменко очень расстроился, но быстро взял себя в руки:

— Ну что же, новый командарм, давай вкратце расскажу о наших делах. А потом уж сам подробнее ознакомишься. Утром пятнадцатого числа немцы после мощного авиационного и артиллерийского удара начали наступать силами около трехсот танков и мотопехотой при поддержке авиации. Прорвали нашу оборону на стыке с шестнадцатой армией и уже третий день развивают наступление. Части армии под давлением превосходящих сил врага отходят с упорными боями… В нашей армии к моменту наступления было всего три дивизии: пятая стрелковая, сто седьмая моторизованная, восемнадцатая кавалерийская — и, кроме того, два отдельных стрелковых полка и одна танковая бригада…

Хоменко — человек простой, открытый, без крупинки хитрости — дал краткую оценку соединениям. Он не перекладывал вину за отход на старшее начальство или подчиненных. Наоборот, утверждал, что командиры и комиссары дивизий показали себя отлично.

— Люди дерутся как львы, не боясь окружения, — с горячностью говорил командарм. — Особенно выделяется сто седьмая мотодивизия. Ее командир генерал-майор Порфирий Григорьевич Чанчибадзе — способный и отважный человек. У меня не вышло, — значит, сам виноват, а не кто другой. Обвинять подчиненных и жаловаться на противника не годится…

Хоменко был храбрым, грамотным, достойным военачальником, но его постигла тяжелая участь.

В 1943 году в Северной Таврии, будучи командующим 44-й армией, он попал под засадный огонь противника и был страшно изуродован. У генерала трижды была прострелена грудь, выбиты оба глаза. Фашисты захватили его в плен. Они пытались склонить Хоменко к измене Родине. Но Василий Афанасьевич был непреклонен. Этот честнейший сын партии и советского народа умер как герой.

…Положение 30-й армии было в те дни очень тяжелым. Особую тревогу вызывала 107-я дивизия. Она была отрезана от главных сил армии и отбивалась от наседающих со всех сторон немцев. Надежда возлагалась на ее командира. Генерал-майора Чанчибадзе знали в армии как человека, для которого нет безвыходных положений.

Не успел я познакомиться с работниками штаба, как пришлось уже действовать. Позвонил командир 18-й кавалерийской дивизии и сообщил:

— После авиационного удара двадцати двух бомбардировщиков противник силами пятидесяти пяти танков с пехотой при поддержке артиллерии прорвал оборону на левом фланге дивизии, в шести километрах западнее Спас-Заулка. Ввожу в бой резерв — два спешенных эскадрона при шести орудиях. Прошу помочь авиацией и танками.

— Товарищ Иванов, любой ценой задержите противника. Будем принимать меры!

На помощь ему был послан резерв командарма и 46-й мотоциклетный полк с девятью орудиями. И результат не замедлил сказаться.

Рассвет 19 ноября начался ревом самолетов в воздухе и артиллерийской канонадой на земле. Шла упорная борьба по всему фронту. На ряде участков неприятелю удалось потеснить наши части от пяти до шести километров. Особенно жарко было на клинском направлении. Но с наступлением темноты удалось задержать продвижение танков противника.

Рано утром 20 ноября возобновился бой в районе Завидова. Решил поехать туда с членом Военного совета армии Н. В. Абрамовым. Машина медленно шла по разбитой лесной дороге. Постепенно лес стал редеть. Отчетливо доносился треск немецких автоматных очередей вперемежку с редкими разрывами мин и снарядов.

Встретившийся офицер провел нас на КП командира дивизии полковника Виндушева. Невысокий, широкоплечий блондин доложил:

— Противник напирает с утра. Третью атаку только что отбили.

Поле в полосе дивизии было изрыто свежими воронками. Снег почернел, вдали дымили семь вражеских танков.

— Подбили из орудий?

— Четыре — артиллерией, три — из противотанковых ружей. Хорошее оружие.

— Сколько у вас таких ружей?

— Восемнадцать.

— А как с пехотой?

— Где пятнадцать, где двадцать штыков в роте.

— Есть резерв?

— Нет, все введено в бой.

Из штаба армии сообщили, что дивизия Чанчибадзе вышла из окружения. Мы с Абрамовым выехали, чтобы встретить героев.

Комдив коротко рассказал о действиях соединения в последние дни. Враг бросил против него восемьдесят танков с пехотой, пятьдесят самолетов. Но попытки немцев окружить и разбить Чанчибадзе были тщетны. Дивизия готова к выполнению новой боевой задачи.

С восторгом говорил комдив о подвиге танкиста 143-го танкового полка комсомольца В. В. Андронова, бывшего рабочего Уралмашзавода. Под Теряевой Слободой он уничтожил шесть вражеских танков и два противотанковых орудия [30].

143-й полк нес большие потери, но боеспособность его во многом поддерживало быстрое восстановление поврежденных машин. Особая заслуга в этом принадлежала заместителю командира полка по технической части А. И. Доценко. В самые тяжелые минуты ему нередко приходилось принимать на себя даже командование подразделениями.

Вечером 20 ноября начальник разведывательного отдела штарма подполковник Лирцман сообщил:

— Товарищ командующий, получено донесение от двадцатого полка. Перед его фронтом в расположении противника слышна редкая ружейная перестрелка.

— Пошлите разведку и уточните, что там происходит.

Вскоре выяснилось, что это за стрельба.

В землянку вошел заросший щетиной офицер.

— Командир двадцать четвертой кавалерийской дивизии полковник Малюков, — представился он.

Полковник был очень расстроен. Он рассказал печальную историю. 19 ноября дивизия по приказу старшего командования была введена в бой с задачей выйти в район Волоколамска и нанести с тыла удар по наступающему противнику. В ночь на 20 ноября конникам удалось продвинуться на десять километров. Но вскоре гитлеровцы заметили дивизию и бросили на кавалеристов сто двадцать танков и шестьдесят самолетов. Понеся большие потери, дивизия отступила и вышла в полосу обороны нашей армии.

— Сколько у вас противотанковых орудий?

— Ни одного.

— А сколько было до вступления в бой?

— Семь. Мы не закончили формирования.

Конники, выходя из окружения, притащили за собой на «хвосте» двадцать танков и около двух батальонов пехоты врага. Лишь к рассвету удалось навести порядок. Часть гитлеровцев была уничтожена, остальные ушли обратно.

О выходе из окружения 24-й кавдивизии я донес в штаб фронта. Из военного трибунала фронта сообщили, что Малюкова будут судить. Ему грозил расстрел. На суде Малюков держался с достоинством. Он просил трибунал учесть, что в сложившихся обстоятельствах сделал все, что мог. Его приговорили к трем годам заключения. По нашему ходатайству трибунал признал приговор условным. Малюков остался служить в штабе армии офицером оперативного отдела. Он часто выполнял ответственные задания непосредственно на поле боя, не раз отправлялся с группой бойцов в тыл врага, лично добыл пятнадцать «языков». Судимость с него впоследствии сняли, а потом вновь назначили командиром дивизии, присвоили звание генерал-майора.