— Ты говоришь, что эта статуя похожа на мое тело — откуда ты знаешь, какое у меня тело, Лала?

Теперь голос ее казался одурманенным.

— Так мне пригрезилось, — прошептала Лала, словно стараясь не проснуться.

Медленным движением сновидения Саломея оставила ее, взяла свечу и поставила рядом со статуей.

— Смотри на меня. Смотри на меня руками: глаза не видят.

Руки Лалы задвигались.

— Разве грудь у меня такая, как эта? Разве живот у меня такой, как этот?

— Нет, не такой… Не такой… — шептала Лала, непроизвольно прикасаясь к частям тела, которые называла Саломея.

— У тебя все так, как я видела во сне…

Саломея встрепенулась.

— Во сне? — воскликнула она.

Саломея в недоумении посмотрела на свои руки и опустила их на Гермафродита. Пальцы ее вздрагивали, и это было заметно на гипсе.

— В твоем сне! — воскликнула она снова. — А это? К чему это в твоем сне? Это отвратительное пресмыкающееся.

С проворством хорошо натренированной спартанки Саломея подняла статую и бросила ее в окно. Гипс разлетелся на куски перед Стратисом, словно груда упавших звезд.

Граммофон умолк, снова стали слышны сверчки.

— Саломея, пожалуйста, успокойся.

Саломея впилась взглядом в смотревшее на нее лицо.

— Так ты не знаешь, кого видела во сне — себя или меня?

— Не знаю.

— А мужчина, который был со мной, знал это?

— Но ведь это же был сон.

— Он знал?

Ярость ее голоса разлилась всюду по ее коже. Ответа не последовало. Она схватила мощные груди Лалы.

— А они его не чувствовали?

— Чувствовали.

— А я где была?

— И ты тоже была мной, внутри меня.

Саломея мучительно застонала:

— Я хочу освободиться. Я задыхаюсь.

— Саломея, Саломея, — умоляюще звала Лала.

— Не хочу быть в чужой коже,[124] — сказала Саломея. — Хочу быть в своей коже, вот в этой, которая пылает. Ты это видишь…

Она бросилась к пламени свечи и опустила на него руку.

— Вот!

Вопль ее раздался в ночи. Лала обняла ее и прижала к себе. Свободной рукой она ласкала ей волосы, шею, плечи, спину, побежденную грудь.

— Лала! — воскликнула еще раз Саломея и упала без чувств.

Лала подняла ее — бесчувственное тело. Затем она осторожно положила Саломею на постель и легла рядом. При слабом свете свечи, обе неподвижные, они выделялись на белой простыне, как рельеф на крышке саркофага.

Тогда с ужасным звоном загремел будильник. Лала поднялась, остановила его, погасила свечи и закрыла ставни.

Стратис собрался было уходить, но ноги ему не повиновались. Он ухватился за ствол орехового дерева. Послышался треск. Он повернулся и посмотрел на лицо совсем темного дома. Дверь открылась и отдала Лалу, совершенно нагую, звездному свету. Теперь тяжелые косы падали ей на плечи. Она протянула вперед ладони, словно пробуя воду в водопаде. Она обладала удивительным влиянием на пустынный мир вокруг нее, но только не на людей. Легко, словно не касаясь земли, она подошла к дереву. Стратис даже не пытался спрятаться надежнее. «К чему? — подумал он. — Она должна знать, что я здесь». Она подошла очень близко, взялась за ветку и опустила голову между локтей. Страстность объяла ее талию с нескончаемой нежностью. Стратис почувствовал, как ее дыхание сливается с дыханием орехового дерева, которое вызывало у него головокружение. «Что болит у этого дерева?» — снова подумал он. Шепот среди листвы ответил ему:

— Боже, помоги мне. Помоги мне, чтобы я помогла ей.

Стратис удержался от порыва пасть к ее ногам.

Бесшумно, как и появилась, Лала снова исчезла внутри дома.

Воскресенье, июнь

Прошла неделя. То солнце никак не уходит из моих мыслей.

После невероятной ночи я увидел рассвет позапрошлой субботы, возвращаясь из Кефисии. В вечерних сумерках я постучался к ней. Она была одета и принаряжена. В доме было темно.

— Не ожидала этого, — сказала она.

— И я не ожидал.

— Но сейчас ко мне придут друзья. С минуты на минуту постучатся.

— Ты им не откроешь. Достаточно виделась с ними.

— Нет, не сегодня. Не сегодня. Прошу тебя. Завтра я сделаю все, что ты пожелаешь.

Ключ торчал во входной двери. Я повернул его дважды и бросил под сундук.

Она разозлилась. Мы стали бороться.

На рассвете было великое спокойствие.

Затем, вдруг, словно плод, который падает и ударяется о землю в пустом саду, мы перешагнули через порог.

Мы вышли в час. Я пошел прямо на Акрополь. Она следовала за мной. Мы видели сияние солнца.

В полдень солнце точило свои зубы о раскаленные мраморы, которые искрились бесконечно малыми вспышками песка, не оставаясь на месте и не исчезая. В одном содрогании явилось внезапное волшебство, ослеплявшее меня в детском моем мире, когда все — дома, лодки, берега и острова — казалось подвешенным на шелковой нити, готовой оборваться и во мгновение ока погрузить все в Эреб.[125]

В течение одного сгустившегося мгновения я был там и она была там — мы были там целиком, и ничего не было в тени. Небольшие узлы пота выступили у нее на шее. Сердце ее сильно билось. У меня была уверенность, что оно стучало бы так же где угодно: под этим мрамором или же тогда, когда плоть нашу поглотит пламя, которое оставит только наши голые кости.

— Это было так просто, — сказал я и сжал ее руку.

— Ты сделал мне больно, — сказала она.

— Я думал, что здесь никто не сможет сделать больно, — ответил я безо всякой мысли.

Я увидел ее обнаженную руку в пламени свечи и то, как Лала поднимает ее бесчувственное тело.

— Ты думаешь, что Лала держала бы тебя здесь? — спросил я, словно разговаривая сам с собой.

Она посмотрела на меня.

— Думаешь, что она выдержала бы среди этого пламени?

— Что ты хочешь сказать?

— Знаешь, я был там позапрошлой ночью — у нее в саду.

— А! — сказала она. — Это избавляет от множества бесполезных слов.

В движении хитона ее тело с бесчисленными колыханиями медленно легло на мраморы, пульсировавшие под пламенным ткацким челноком солнца, неся всюду колени и впадины — неудержимое желание.

— Хочу тебя! — воскликнул я, не зная, к кому обращаюсь.

И из солнечной утробы откликнулось эхо:

— Хочу тебя.

Мы бежали, словно за нами гналось пламя. Дух мы перевели только у ее двери. Ритм танца — того, наверху, — был еще с нами.

Только когда мы упали на разбитую кровать, сквозь щели ставен проник голос с улицы:

— Покупаю старье! Любое старье! Старьевщик!

Вторник, поздно ночью

Мы пошли на Акрополь еще раз. Сегодня ночью. Совершенно круглая луна струила свой свет, который был бледным и легким. Скала плыла в воздухе, а мы ступали по палубе огромной галеры, идущей под всеми парусами.

Мы стояли там, у храма Ники. Я держал ее за талию. Я чувствовал, что жажда больше не разделяет нас.

— Саломея, я впервые почувствовал рядом человека… Человека моего племени.

Она посмотрела на меня. На лице ее было выражение, которое я полюбил тогда, когда мы возвращались из Астери. Я пожалел, что луна освещала ее.

— Знаешь, меня ведь зовут не Саломея. Меня зовут Бильо.

Целый сонм мифологических образов пронесся передо мной и исчез. Целая стая крыльев.

— А что еще важнее, — продолжила она, — что теперь мы больше не расстанемся.

Мне показалось, что наш корабль проходил через канал; я почувствовал тесноту.

— Теперь, — сказал я, — расставание безразлично.

— Тем лучше… Знаешь, жить мне осталось недолго.

Сильная дрожь пронеслась по лунному морю, подкатываясь ко мне все ближе. Затем, словно глаза животных на ночных улицах, засияли в памяти мраморы того дня.

— Будем жить вместе на солнце, — сказал я ей.

— Да, на солнце, — ответила она. — Для меня Акрополь кончился. И компании больше нет. Осталась только Лала.