Вторник

Первое мая. Я прошелся по улицам. Кажется, будто весна действует наоборот — не снизу вверх, а сверху вниз, погружая тебя в землю.

Среда

Послезавтра. Послезавтра вечером. Что породит вздутая луна?

От Саломеи ничего нового.

Четверг

Я взял Паскаля. Раскрыл книгу на «Мемориале».

«Примерно с половины одиннадцатого и примерно до получаса после полуночи

Слово написано посредине строки заглавными буквами, словно команда отряду, приводящему в исполнение приговор.

Стратис пошел прямо к освещенному окошку кассы. Поднимаясь, поздоровался слева с Николасом и Нондасом, справа, чуть выше — с Лалой и Сфингой, сидящими на скамье со стороны Одеона. Калликлис стоял перед ними, жестикулируя, спиной к нему.

Саломея еще не появилась. Тем не менее, он взял семь билетов.

Когда он опускал сдачу в карман, к нему подошел коротышка и, указывая пальцем на большие врата, сказал:

— Проходите!.. Вечный Парфенон!..

— Проходите!.. Утраченная красота!..

— Проходите!.. Развалины славы!..

Профессиональный гид…

На всех языках…

Он громко чеканил ямбы. Стратис не ответил. Человечек обращался к нему по-итальянски, по-английски, по-французски. Стратис посмотрел на него. В полнолуние лицо его казалось посыпанным мукой и имело глубокие морщины, проведенные множеством профессий.

— У меня есть античные монеты, — сказал он, словно на исповеди. — Вот это — античный обол.[78] Посмотрите: на нем изображен итифаллический сатир — совершенная работа!

Монета, извлеченная из кармана брюк, сияла в холодном свете. Стратис взял ее: рассмотреть что-либо было невозможно. Он вернул обол и молча посмотрел на дорогу, ожидая появления Саломеи. Фары автомобилей с длинными антеннами примешивались к ее отсутствию.

— У меня есть также уникальная коллекция светильников: все позы классической древности, независимо от пола…

— Независимо от пола… — повторил Стратис, словно под гипнозом.

Человечек приподнялся на носках туфель, отчего оказался еще ближе:

— Вот! Сапфические и юношеские[79] с потрясающими подробностями. Если желаете взглянуть на них после осмотра… Дома у меня спокойно и удобно для страстных любителей…

Фары время от времени обнажали кустообразный стебель, агавы.

— …Это в двух шагах отсюда. Дом, где царят доверие и понимание. Сегодня могут прийти и натуры, которые позируют…

Рыжий верзила склонился к окошку кассы. За ним следовала толстенная дама с волосами кукурузного цвета, издававшими удушливый запах. Стратис не ответил. Гид пошел к новым клиентам и снова заладил свое. Стратис спустился к Николасу. Нондас язвительно сказал:

— «Fabrice oubliait complètement d’être malheureux».[80]

— Да, конечно, — рассеянно ответил он.

Он то и дело поглядывал на дорогу.

— Посмотри, какой народ прибывает, — сказал Николас. — Похоже на премьеру на площади Оперы.[81]

Люди появлялись самые разные — и греки, и иностранцы. Бородатый француз, дочь которого время от времени повторяла необъяснимое: «Maman, il fait une brume intensive».[82] Лодыжки у нее были тяжелые. «Если бы я остался во Франции, то мог способствовать зачатию подобного создания», — подумал Стратис. Затем появилась светская ватага, что чувствовалось по манере произношения «н». Затем — компания соседей. Девочка говорила: «Здесь день… Здесь ночь…». Юноша, явно уроженец Ионических островов, продолжил: «А здесь — Плака… Какая Плака красивая!».[83] И все компания захохотала. Затем появился учитель с десятком детей. Он рассказывал об Акрополе, цитируя Плутарха.

— Странно, но дети его слушают, — заметил Стратис.

— Эти ночи нас многому научат, — сказал лукаво Нондас, — если мы только сумеем воспользоваться ими как следует.

— Правильно, — сказал Николас. — Нужно было раздать вам инструкции по эксплуатации, но теперь уже поздно.

Саломея не появлялась. Стратису казалось, будто он выиграл весь Акрополь в лотерею и не знал теперь, что с ним делать. Он направился к скамье, на которой сидели Сфинга и Лала. Другие последовали за ним. Калликлис все еще витийствовал и жестикулировал.

— Уже больше одиннадцати. Поднимемся или разойдемся по домам? — спросил Николас.

Сфинга посмотрела на Стратиса и сказала:

— Странно, почему Саломея так запаздывает. Мы с ней ужинали вместе с Фустосом. Я ушла, потому что Клис ожидал меня. Она поднялась на минуту к нему в мастерскую, а затем должна была прийти сюда. Странно…

— Фускос — это тот, кто рисует тебя? — спросила Лала.

Сфинга лукаво глянула на Калликлиса, засмеялась и поправила:

— Фустос. Тот, которому я помогаю… Которому я помогла закончить Эдипа.

— Я этого не знал, — равнодушно ответил Калликлис.

— Как прекрасно, когда кто-то может помочь, — сказала Лала. — Иногда я чувствую себя такой ненужной.

— Если бы ты только захотела, он был бы в восторге. Мне известно, что теперь он ищет Европу,[84] — сказала Сфинга.

— Я не имела в виду Фускоса, — сказала Лала. — А что делает Европа?

— Сидит между двумя рогами, — сказал Калликлис. — Пошли. Поднимемся.

— Пошли лучше спать, — умоляюще пробормотал Николас.

— А воды из рек в бутылочках? — издевательски спросила Сфинга.

— В том то и дело: наши идеи — наша тюрьма, — ответил Николас и терпеливо последовал за компанией, которая уже двинулась в путь.

Они стали подниматься по ступеням. Впереди шли Калликлис, Сфинга и Нондас, позади — Николас, Лала и Стратис. Выше поднимались шумные немцы: слово «Бедекер» то и дело проскальзывало в их разговорах.

— Калликлис говорит восхитительно, — сказала Лала, — только иногда возникает впечатление, что речь его скользит по безразличному человеку, который ощупывает другие вещи.

— Что еще за вещи? — спросил Николас.

— О, ничего плохого! Ну, например, гуляет или пьет кофе.

— А о чем он говорил? — спросил Стратис.

— О золотом руне. Он говорил, что это — символ вечного любовного порыва. Не знаю, как это объяснить. Он говорил о новой науке — о психализе.

— Молодчина, Лала! — сказал Николас. — О психоанализе. Устами невинного глаголет истина.

— Я так порядком и не поняла. Он говорил, что мы не знаем, что любим. Но говорил он с таким порывом.

Немцы на вершине лестницы завопили. Они все вместе обняли первую встреченную колонну, словно желая повалить ее. Колонна не рухнула, и это, казалось, принесло им особое удовлетворение. Они растворились в единогласном «Ja!». Придя на то же место, Стратис посмотрел назад. Мраморные ступени были совершенно пусты. «Прощай, сигилларий», — сказал он одиноко. Он рыскал по Акрополю, словно исследуя корабль, на который только что поднялся. Погруженные в лунный свет мраморы утратили свою тяжесть и казались веществом, которое растворяется при одном взгляде на него. Контур Гиметта на горизонте еще прорисовывался. Он и задержал на мгновение его взгляд.

Он стоял у переполненного народом восточного пиргоса. «Отсюда вот бросаются самоубийцы». Он узнал голос уроженца Ионических островов. Другие пели баркаролы. Он направился к Музею и натолкнулся на Лалу. Стройная, с высоко поднятой головой и как бы опрокинутой спиной, она, казалось, вдыхала свет.

— Я тебя искала. Хочу сказать тебе кое-что. Я подумала, что с минуты на минуту может прийти Саломея, а в другой раз я, пожалуй, не смогу сказать это.