«А посему Мы решили назначить Вас губернатором Сибири — земли обширной, богатой, но неустроенной. В заключение поздравляю Вас с орденом св. Александра Невского и лентой. Александр…»

Он старательно запечатывает письмо. Взгляд его голубых глаз проваливается в какую-то далекую пустоту…

…Толпа приветствует вернувшегося с победой императора. Во главе блестящей свиты он едет на белом коне окраиной Петербурга, но впечатление такое, будто это происходит в самом захудалом городе России допетровских времен. На радостях полиция не отфильтровала встречающих, в чествовании участвует без разбора и городское, и подстоличное, и с отдаленных земель население. Чуйки, армяки, картузы, гречишники, деревенские бабьи платки. Тут и крестьяне, и ремесленники, и мелочные торговцы, и всякая городская протерь, нищие, бесприходные попишки, юродивые, отставные солдаты, инвалиды войны. Толпа кричит, вопит, воет, кликушествует, рыдает, стонет.

— Благодетель ты наш!..

— Спаситель!..

— Солнце ясное!.. Месяц светлый!.. Милостивец!..

— Многие лета-а!.. — возглашает бродячий дьякон с синим носом.

Бабы прорываются к коню императора, силятся поцеловать стремя, сапог, хотя бы потный бок коня.

— А Бонапарта ты привез? — орет косоглазый мужик. — Дай его нам. Мы его с кашей умнем!..

Юродивый в одной рубахе, под которой что-то телепалось, заплясал перед мордой императорского коня, пронзительно распевая:

Александр оглянулся на своего друга, генерал-адъютанта князя Волконского.

— Не Париж! — сказал Волконский.

— Несчастный народ! — произнес с болью Александр. — Несчастный и в горе, и в радости…

Теперь уже вся толпа вопила:

Похоже, это стало народным гимном победы…

…Александр и Аракчеев в сопровождении очень небольшой свиты въезжают в деревню, состоящую из нескольких прямых, как стрела, улиц, обставленных одинаковыми красными домиками с коньком на крыше. Вокруг домиков ни дерева, ни подсолнуха, никакого цветка.

При виде царского кортежа несколько голопопых ребятенков, возившихся в пыли, и старух, вышедших по хозяйской надобности, поспешно укрылись в домах. Улица как вымерла.

Кортеж подъехал к одному из красных домиков.

— Выходи! — гаркнул Аракчеев.

С невероятной поспешностью из дверей выскочил крестьянин-солдат в полной воинской амуниции, двое мальчиков: один лет десяти, другой пятнадцати, тоже в военной форме, и тому и другому несколько великоватой, и стали во фронт у крыльца. Следом выметнулась баба с очумелым от страха лицом и тоже заняла место в строю.

— Пошла вон! — рявкнул Аракчеев.

Баба опрометью кинулась прочь, но не в дом, а за угол, чтобы укрыться в огороде. Остальные члены семьи стояли, не шелохнувшись, выпучив немигающие глаза.

— Здравствуйте, воины-земледельцы! — ласково произнес Александр.

— Здравья желаем, Ваше Императорское Величество! — отозвалась троица, причем у детей оказались такие же грубые, махорочные голоса, как у главы семьи.

— Довольны ли вы своей жизнью?.. — поинтересовался император.

— Премного довольны, Ваше Императорское Величество!

— Нет ли каких жалоб? — допытывался император.

— Никак нет, Ваше Императорское Величество!

— Хороши ли нынче покосы?

— Никак… да, Ваше Императорское Величество!

Неизвестно, сколько бы продолжалась эта оживленная беседа, но послышался треск барабана, из ближайшего проулка возникла воинская колонна: впереди юные барабанщики, за ними ряды косарей в полном военном обмундировании, но вместо ружей на плечах косы.

— Ваше Величество, можно им присоединиться к строю? — спросил Аракчеев.

— Ну разумеется, — улыбнулся Александр. — Я не хочу, чтобы мой приезд нарушил заведенный порядок.

Слабым мановением руки и свирепым взглядом Аракчеев отправил трех оцепенелых ратников в строй.

Бодро шел в поле, как на бой, отряд пахарей-солдат: от семилетних потешных до бывалых мужей с продубленными лицами. Высокий тенор завел любимую походную:

И хор грянул:

Тенор спросил:

Хор ответил:

Смахнув слезу, Александр обернулся к Аракчееву:

— Спасибо, Алексей Андреевич, за русских мужиков.

— Рад старать… — Растроганный всхлип помешал закончить фразу.

— Да, красит дисциплина русского мужика! — мечтательно сказал Александр. — Каким он становится подтянутым, молодцеватым, красивым. Сейчас он идет с песней на косовицу, а грянет миг воинственный, он с такой же звонкой песней пойдет на врага. Этот мужик не забунтует, ему не до того.

— Где ж ему бунтовать? — подхватил осчастливленный монаршим расположением и доверием Аракчеев. — С утра в поле, после сытного обеда артикулы на плацу, после опять в поле. Вечером ужин, спуск флага, молитва. Потом на лежанку к бабе для умножения полезного народонаселения России и крепкий сон. Плотный день, без пустот, мысли злокозненной некуда проникнуть.

— Да, — задумчиво сказал Александр. — У России свой путь. Недаром еще Василий Блаженный говорил, что Россию Господь поцеловал. Устами малых да неразумных вещает сама истина. Путь Европы — не наш путь.

— Да он и для самой Европы не больно хорош, — вдумчиво сказал Аракчеев. — Иначе — зачем Священный союз? Только он и сдерживает блудные силы и всех этих карбонариев. Россия есть государство по хозяйству сельское, а по духу военное. Дав стране военные поселения, вы, государь, соединили две ее ипостаси в одно целое, а сие есть воплощение исконной российской мечты.

— Алексей Андреевич, — растроганным голосом начал Александр, — а что бы в свободный час, на отдыхе в Грузино, возле прелестной подруги своей Настасьи Федоровны, взять да и набросать проект российской конституции?

— Не по разуму мне, государь. Я маленько в военном деле кумекаю, больше в артиллерии, а политическим тонкостям не обучен.

— Что обучение? Разум холоден и склонен к лукавству. Сердцем надо писать основной закон, золотыми буквами веры и любви.

— Ну, уйду я в законотворчество, государь, а кто за военными поселениями доглядит? Тут ведь работы непочатый край. Надо ими всю страну обустроить.

— Правда твоя, — вздохнул Александр. — Конституция может подождать. А ведь ты, Алексей Андреевич, осуществляешь мечты великих утопистов: Томаса Мора, Фомы Кампанеллы.

— Не знаю таких, — сухо сказал Аракчеев. — Не хотите ли, государь, в дом зайти? Глянуть, как живет боевитый Микула Селянинович?

Они вошли в чистую просторную избу с белой печью и каким-то неживым порядком во всем обставе.

— Хозяйка! — крикнул Аракчеев, но ему никто не ответил. — Вот глупая баба, сбежала со двора, даже молочка гостям не предложила.

— Запужалась, — послышался старческий голос. — В печке глечик с варенцом.

Аракчеев раздвинул ситцевую тряпицу, закрывающую угол в черной горнице, там сидел на ящике старик и плел хлыстик из тонких сыромятных ремешков.