Может быть, живее всех находящихся в этой камере с полом из алмазного песка.

На го эта игра походила только с виду.

Джеймс ни черта не понимает даже в обычном го, куда уж там в магическом.

– И кто впереди? – шепотом вопрошает он Хилла, который стоит, прислонившись к косяку двери и скрестив руки на груди, с выражением вселенского презрения на заросшей темной щетиной роже. Прямо Черный корсар. Крутой парень, это сразу видно, даже если бы не был оборотнем, но, к сожалению, теперь вассал эльфийского короля.

Джеймс сильно подозревает, что, как бы ни демонстрировал бесстрастие филг, он тоже склоняется к фэйри и в решающий час не станет воевать против Дивного народа.

А это значит, что из человечества Джеймс здесь только один.

Том, тем временем, снова натягивает эту свою масочку надменного джентльмена.

– Ты знаешь, что в тебе слишком много эмоций для этой игры, Имс? Они бурлят в тебе, как в котле. Имей уважение к игре.

– На себя посмотри, – парирует Имс, кривя полные губы. – Ты только что утратил сантэ.

Коллинз шипит. Имс действительно опасен, может быть, даже опаснее, чем кажется. Может быть, маг в нем, которого совсем незаметно, очень сильный, а может, сам Имс – сильный, сильнее Тома, и в этом главная тайна. Но именно поэтому Джеймс не понимает, что заставляет его играть против воли. Очевидно, есть что-то еще, что держит Имса за яйца и не дает поступать по собственной воле. Или кто-то.

– Знаешь, Том, – берет реванш Имс, – я слушал недавно одного старого тибетца. И он мне разъяснил, что игра в го многими воспринимается как сотворение мира. Сначала на доске появляется вселенная во всем своем хаосе, потом космос трансформируется в земные формы, потом возникает жизнь и, конечно, смерть. А сами игроки играют роль демиургов. Ни одна другая древняя игра на это не способна, шахматы и шашки имитируют войны, нарды и домино – преследование и состязание, некоторые игры похожи на банальные кражи… И только го ставит во главу угла созидание. Так подумай, Том, какой мир ты создаешь?

– Где есть место жизни и смерти, как всегда, – отвечает Том. – Куда возвращается то, по чему мы все безотчетно и мучительно тоскуем.

– Где рушится все нами созданное. Ты открываешь ворота врагу, Том, и хуже всего, что делаешь это не из страха даже. Это сперва я посчитал тебя трусом. Но ты не трус. И не слабак, как наверняка считают многие. Ты романтик, Том, вот что самое жуткое. Романтики – такие странные люди, готовые перерезать горло и себе, и другим ради какой-нибудь паршивой идеи. Все революции устраивали романтики. Но дело в том, что они не могут остановиться вовремя. Они стирают мир в порошок, и им все мало. Дело в том, что романтики – особы ужасно обидчивые и не терпят, когда им перечат. Фашисты и национал-социалисты, кстати, тоже были романтиками. И террористы во все времена… А ты ведь отравлен похожей идеей, Том?

– Но, насколько я помню, именно ты спешил перерезать мне горло, мистер Имс, – возражает Том, качая белокурой головой, и в этот момент почему-то напоминает Джеймсу женщину – миледи, вот кого. – Может быть, это как раз ты романтик, который вообразил, что люди, которые сейчас так резко мчатся к собственному распаду, скоро одумаются, и вокруг все зацветет и очистится? Я всегда недоумевал, почему человек решил, что он хозяин вселенной. Меня это, знаешь ли, вечно выводило из себя. Мне кажется, человечеству иногда просто необходимо устраивать порку. Побольше стихийных бедствий, побольше атак природы на цивилизацию… Ты видел, как море съедает рыбацкие города, как плющ душит забытые отели? А как возникают естественные аквариумы, полные рыбы, в брошенных супермаркетах? Это прекрасное зрелище, Имс.

– Ненавидишь людей, значит.

– Это люди ненавидят мир.

– Нет, дорогуша, просто ты свято веришь в то, что твой бог любит тебя…

– Все мы верим в то, что бог любит нас. Иначе зачем он нужен? Кажется, в психологии это называется «проблемой отношения». Если у тебя есть бог, Имс, он всегда любит тебя.

Тут Имс пожимает плечами и начинает что-то насвистывать с отстраненным видом. Может быть, он и выигрывает эту партию, но спор явно проиграл.

Джеймсу почему-то тошно, он поворачивается, выходит из камеры и поднимается на воздух.

***

Снаружи стелился туман.

Джеймс не знал, который час, и, скорее всего, дело здесь было вовсе не во времени суток.

Туман был седой и плотный, полз вкрадчиво, а потом распахивал над землей свои полотнища, как погребальные саваны, как одежды сказочной невесты, как эльфийские плащи. Сквозь него едва виднелась характерная громада кафедрального собора, но тот был мертв, и никакого священника в нем не было уже давным-давно, чтобы разогнать нечисть, которая роилась в тумане.

По крайней мере, так казалось Джеймсу.

Ему казалось, туман холоден, как губы мертвеца,

О го он читал какую-то дурацкую книжку в мягкой обложке, какой-то восточный бульварный роман, главная героиня там с истериками металась между двумя мужчинами и никак не могла выбрать, и сюжет все время перебивался, к месту и не к месту, ужасно нудными назидательными притчами. Запомнил он только одну: как-то один дровосек пошел в горы рубить дрова и увидел в лесной чаще двух старцев, которые предавались непонятной игре. Заинтересованный, дровосек подошел и стал наблюдать, а когда проголодался, его угостили фиником. Когда игра закончилась, игроки растворились в воздухе, и недалекий дровосек обнаружил, что сам он поседел, одежда его истлела, топорище сгнило, а из брошенной им косточки выросло финиковое дерево.

Так и Джеймсу сейчас ясно представлялось, что, когда он выйдет из тумана, то найдет чужой мир, мир после своего конца, мир, который будет снова стоять в самом начале пути. Как на тех картинках в глянцевом журнале, где один сумасбродный швед нарисовал именно мир после апокалипсиса. Он у него получился не жутким, а каким-то уютным. Джеймс частично помнил даже рецензию на эти картины: «Саймон Сталенхаг пишет смесь из научной фантастики в духе Лема и Булычева и незатейливого, трогательного быта европейских 80-х, теплые ламповые картины, в которых соединяет старенькую автомобильную классику, спокойную природу, постапокалиптических роботов и трогательных, вечно любопытных детей. Война закончилась, ядерная зима прошла, жизнь налаживается, дети растут. Роботы немножко поржавели, и динозавры откуда-то взялись. А так – все нормально, жить можно. И очень хочется туда».

Одна картина Джиму особенно запомнилась: маленький мальчик стоит на опушке соснового леса, в буйно колосящемся летнем поле, а на него уставились мертвыми глазами скелеты двух давно обездвиженных киборгов, у которых половина высокотехнологичных конечностей уже отвалилась от старости…

Только вот Джиму, в отличие от бодрого журналиста, вовсе не хотелось «туда».

Хотя, возможно, он увидел бы золотую пыль, и зеленые холмы, и деревья с серебряными листьями и молодильными яблоками, и чистые ожившие моря, прозрачные и меняющие цвет, как глаза короля фэйри…

Жизнь стала бы прекрасной, и она стала бы гораздо, гораздо длиннее, чем сейчас, умножилась раз в десять, а разве не об этом всегда мечтали смертные, когда-то ведь так и было, память об этом жила в генах, в телах, в умах, в душах, которые выли от горя, на момент задумавшись о смерти и представив себе вполне ту тьму, которая должна была поглотить их так скоро, так несправедливо скоро, так непростительно рано…

Джеймс вздрогнул и очнулся.

Туман разливался по низинам и холмам, как свежее молоко, заключал в нежные кисейные объятья деревья и шоссе, большие дома и маленькие домики, дорогие машины и дешевые велосипеды, супермаркеты и церкви, людей и собак, коров и лошадей, ластился прохладными ладонями и нес с собой приятный, медовый запах.

Мы вернулись, шептал этот туман неслышно и ласково, мы с тобой.

***

Имс выиграл, причем выиграл виртуозно, путем «стратегической жертвы», и под конец Том сам выложил два камня на доску, признавая поражение. В го – или в нун – не поощрялось продолжать беспроигрышную партию, это считалось неуважением равно к самому себе и к сопернику – зачем тратить свое и чужое драгоценное время, если и так все ясно? За это Имс нун уважал.