– Я ничей, – буркает Тайлер, хмуро взглядывая на филга. – Но нельзя нарушать баланс. Только фоморы могут остановиться сидов, и только сиды – фоморов. Люди здесь бессильны. Если мы выпустим наружу лишь одну силу, то миру конец.

– О да, – насмехается Риваль. – А если мы выпустим две равные по мощи колдовские силы, то, конечно, все придет в равновесие. Ты сам-то веришь этому бреду? Да я даже слушать не буду сидского пса!

Тайлер вскидывается, и изо рта у него снова лезут клыки, но Том крепко прихватывает его за рукав.

– Я тоже видел, – мягко говорит он. – Ты волк Луга, Тайлер. Мы теперь на одной стороне. Ты теперь будешь охранять меня вдвое пристрастнее, вервольф. И меня это радует.

– Пошел ты к дьяволу, – рычит Хилл. – И твой бог тоже.

– Мне ваша магия напоминает рак, – слышится звонкий баритон, и все они оборачиваются на Джима. Его голубая рубашка вздувается на ветру, и он ежится от холода. – Она сжирает вас изнутри, даже если вы ее отрицаете. Я знаю, почему Том выбрал это место. Это ведь не только Карлайл… Это еще и Лугдунум. Раньше здесь были римские форты, а еще раньше – кельтские поселения…

Филг сжимает зубы и пинает со всей дури первый попавшийся на тропинке камень.

– Так, выходит, ты слышишь Неметон внутри, Том? Даже я слышу, а тебе он так должен просто вопить!

– Там не только Неметон, – отзывается Том. – Там нун. Он зовет меня.

– Почему ты ничего не предпримешь? – шепотом спрашивает филга Джим, стоя за его спиной. – Почему ты не убьешь их, не попытаешься?

– Я не могу, – качает головой Риваль. – Я слуга Мерлина, и его гейс – мой гейс. Нельзя мешать договору. Мы можем только попытаться переубедить игроков. И я, и Хилл… и даже сам Миррдин… Это пат.

– Мне кажется, ты просто еще питаешь надежды, – качает головой Джим, и Риваль удивленно поднимает голову.

Глава 7

Том тем временем идет к закрытым воротам одной из башен, и вековые железные запоры легко слетают по мановению его руки, дерево скрипит, двери открываются тяжело, неохотно, но открываются, впуская в затхлый, землистый зев почти тысячелетней крепости, полный запутанных подземных ходов и рукотворных пещер.

Гуськом, в молчании, они спускаются странной группой по каменной лестнице и следуют за Томом, путь которому освещают прыгающие розовые и белые огни, похожие на маленькие круглые лампочки, только внутри них что-то трепещет и звенит.

Имс на ходу зубами заматывает руку лоскутом, оторванным от дорогущей рубашки, и глухо матерится. Хилл мрачен, как туча, и двигается так, чтобы держать в поля зрения одновременно и Коллинза, и филга – он сообразителен, и собственные перспективы не кажутся ему радужными.

С позиции Джима Том Коллинз кажется слепым, которого ведет невидимый поводырь, побуждая безошибочно находить нужные коридоры и повороты среди десятков, им открывающихся.

Джеймс, может быть, даже порадовался бы, что удалось побывать внутри подземелий замка Карлайл – отец его преподавал историю в колледже и привил сыну совершенно неоправданный интерес к старине. Но теперь его занимают другие вещи – он поверил в то, что происходит, сразу и бесповоротно, и сознание того, что на его глазах решается судьба этого мира, причем, судя по всему, не в его пользу, давит на виски свинцовым обручем.

Он не чувствует себя обреченным, все гораздо хуже – он чувствует себя ответственным, но беспомощным. Абсолютно тупым и тошнотворно слабым. Сердце стучит в его груди быстро-быстро, но он не может ничего придумать.

Он много чего умеет, он перебрал в жизни множество профессий, да так нигде и не задержался: бросил юридический факультет, потом хотел стать актером и даже играл в самодеятельном театре, потом выдавливал кремовые розочки на торты, будучи помощником кондитера, красил спальни и гостиные дорогих коттеджей, будучи маляром, сейчас вот работает барменом и официантом. Прогресс, чего уже там говорить.

Джеймсу двадцать семь, он умеет играть на фортепиано, с полным безумием гонять на байках и спорткарах, показывать кое-какие хитрые фокусы на картах, а в последнее время слишком налегает на виски, и по утрам на симпатичной и вызывающей безотчетное доверие роже это уже можно вполне отчетливо прочитать.

Но Джеймс ничего не знает о магии.

И о смерти он тоже мало что знает.

Ему не хочется умирать, хотя он уверен в том, что это случится совсем скоро, может быть, через несколько часов.

И еще он почему-то жалеет, что случится это не летом, среди остывающего вечернего воздуха, когда солнце мягко рассыпает в воздухе красные искры, падая за горизонт, и крыши и деревья будто бы горят, а звуки разносятся далеко, – а промозглой осенью, среди ветра, дождя и безнадеги. Всего этого Джеймса не любит, он, как и его веснушчатая бледная кожа, любит солнце. А еще мотоциклы. Футбол. Кино на воздухе. Поцелуи в машине с открытым верхом, черт побери.

Но, может быть, всего это не станет скоро не только лично для него, Джеймса МакКалистера, но для всех. Хотя то, что он видел там, в той пустоте, куда их всех выкинул Имс, было прекрасно. Даже изуродованное бытие той страны могло дать представление о том, какой она была когда-то. Он бы хотел когда-нибудь побывать в стране фэйри, если бы фэйри не хотели его убить.

Но теперь все испорчено, абсолютно все, и по обе стороны его идут хмурые, озабоченные маги, и ему остается идти с ними след в след, как барашку.

Перед ними открывается камера за решетчатой дверью, которая тут же медленно, визгливо скрипя от натуги, ползет вверх под взглядом Тома.

Пол в камере покрыт белоснежным песком, точно сверкающей солью, от него идет призрачный, но сильный свет, и в этом свете Джеймс видит, что в центре помещения на песке прочерчены клетки, как на шахматной доске, а над клетками в начале каждого поля зависли в воздухе круглые камни белого и черного цвета. Рядом стоят две золотые с виду чащи, в которых тоже насыпаны камни, их много, очень много, и песчаная доска тоже больше шахматной.

– А удобно, – хмыкает Имс, обозрев всю эту картину, и почти валится на песок, но быстро подбирает ноги под себя, усаживается по-турецки, и глаза его снова острые, злые и насмешливые. – Ну что, Том, сыграем?

Сквозь самодельную повязку просачивается кровь, но ее немного, и Джеймс думает, что на партию этот брутальный крепкий мужик вполне способен. И что же ты не успел, чувак? Что же не рассчитал?

Том слегка отшатывается даже, не верит.

– Ты хочешь сыграть со мной?

– Не думаю, что здесь есть кто-нибудь, кто играет лучше меня, дорогуша. Если честно, не очень-то я стремлюсь к победе, но и тебе победить не дам, Коллинз. Соглашайся. Ты ничего не теряешь. Нун все равно сработает.

Том колеблется, но потом тоже опускается на песок.

Джеймс думает, что, вероятно, Имс чувствует себя полководцем, вынужденным защищать страну, которая никогда не была его.

А он сам, Джим, вечный шутник, невротик и сексоголик Джим, очаровательный хам, которому палец в рот не клади, и который всегда так мучительно не уверен в себе, потому и выеживается, – чувствует ли он, что может хоть что-то защитить?

А ведь он всегда любил фильмы про Джеймса Бонда. Помнится, когда впервые услышал песню Адель, даже горло сжалось. Сентиментальный мудак.

Он даже не отслеживает, когда камни медленно задвигались в воздухе – просто плавали над клетками и останавливались над теми, что выбирали игроки. Маги уже могли не прикасаться к вещам – их сила стала велика. Им не нужно было даже произносить слов, нун внимал их мыслям, прислушивался к ним, как некая невидимая бездна.

Джеймс вдруг вспоминает откуда-то из рассказов отца, что у друидов были законы магии, и один из них, кажется, назывался законом персонификации. Это значило, что любое явление и любая вещь могли считаться живыми и иметь личность – быть, а не существовать. Друиды, например, персонифицировали ветры и облака, это помогало управлять ими. Но нун был живым сам по себе, без всякой помощи и усилия извне.