Точно всю людскую цивилизацию вдруг кто-то посчитал неудачным рисунком, а чистого листа бумаги для новой работы не нашлось и пришлось стирать все линии со старого.

Сиды и фоморы состояли в родстве и рушили они очень похоже. И эта золотая пыль, этот сладкий воздух – они тоже были общими.

И зачем они враждуют, устало подумал Имс. Это ведь такая магическая гражданская война, и из-за чего? Просто однажды один молодой и неопытный еще король влюбился в многоликую жрицу, главный лик которой оказался ликом вечного соперника. Всего лишь жестокая насмешка. Или все же борьба за ресурсы, которая актуальна для любого из миров?

Имс не очень жаловал «Федерацию», считал ее торжеством бессмысленных понтов, да и работалось там – а Имсу доводилось консультировать находившиеся в ней компании – тяжеловато. Такой дорогой долгострой, а верхние этажи постоянно вибрировали из-за ветра, да что там вибрировали – их ощутимо качало. И уши закладывало неслабо, точно Имс в самолете лекции читал.

Но сколько людей. Сколько живых людей, которые вовсе не подозревали о войне двух разозленных друг на друга магов.

Если раньше у Имса оставались какие-то надежды и сомнения, то сейчас сомневаться в исходе дела было поздно – война началась и грозила камня на камне не оставить от этого мира.

Но он, Имс, мог этому воспрепятствовать – Пашка находился сейчас под защитой Мерлина, и это была надежная защита.

Имс мог отказаться играть.

В конце концов, он мог просто убить себя, если на то пошло.

И только одна мысль сверлила ему мозг, только одна: видение черного глаза на руке у сына. Знак служения духу, который его поставил. Даже Мерлин не мог помешать такому заклятью.

Там, в Москве, перед полетом, когда все они уже хмуро сидели в аэроэкспрессе на Шереметьево, когда проезжали уже Подмосковье, Имс видел, как все быстрее и быстрее начинают мелькать в окнах картинки из фильмов-катастроф. На дорогах копилось все больше машин, пробки нарастали, движение во всех направлениях встало намертво, везде виднелись группы испуганных людей, которые спешно грузили вещи, какие-то чемоданы, рюкзаки, баулы в самые разные средства передвижения, от бронированных джипов и роскошных тачек до древних хлипких «запорожцев», байков, мотороллеров и даже велосипедов; народ сбивался в кучки, в стайки, чтобы чувствовать себя в безопасности, и бесконечно что-то говорил, говорил, обсуждал, будто бы сами эти крикливые птичьи разговоры должны были сделать опасность понятной, объяснимой, а значит, не такой уж и страшной…

Имс слышал множество версий и от попутчиков в экспрессе, и от радийных гостей, и от телеведущих – в эфире не было других тем, кроме непонятных обрушений, и везде всплывали пугающие слова: война, ядерная война, третья мировая война, террор, исламисты, ЦРУ, военные эксперименты, изобретено новое оружие, уже не бомба, кое-что пострашнее, вы видели, видели, слышали, ничего же не остается, ничего…

И, кажется, это «ничего» пугало больше всего. Все, что было построено человеком, все, что окружало его, масса вещей, которые что-то для него значили, – а потом просто пыль, ржавая и золотая, неземная.

Конечно, сразу же поползли слухи о пришельцах, но небо оставалось чистым, и это вселяло надежду. А некоторые с ослиным упрямством грешили на инженерные ошибки, которые каким-то странным образом, по системе, по цепочке, привели к роковым последствиям одно за другим. Говорили и о сейсмических толчках, о землетрясениях, о сдвиге тектонических плит, и теперь Имс был уверен, что обо всем этом трещат телеэкраны по крайней мере в двух странах, если не по всему миру. И каждый, каждый до последнего успокаивал себя, как мог, тем, во что верил.

Перед глазами у Имса до сих пор стояла соседка, Валентина Петровна, ухоженная пожилая дама, неизменно, до самой зимы, дефилировавшая везде в синей шляпе с широкими полями. Эта дама ворвалась к нему в квартиру на рассвете, когда рухнули башни «Восток» и «Запад», после исступленного пятиминутного терзания кнопки звонка. И не было на ней ни шляпки, ни пальто с норковым воротником, ни традиционных ботинок на каблуке, ни кокетливой норковой муфты, которую она брала, даже когда шла за покупками в супермаркет, а был только розовый махровый халат, едва прикрывавший старые слоновьи ноги, густо оплетенные сизыми выпирающими венами, – и разрозненные, повисшие на волосах бигуди, а глаза у нее буквально вылезали из орбит.

– Вы слышали, слышали, это же война, кругом взрывы, а нам ничего не объявляют, замалчивают, скажите, что творится, вы должны знать, должны, что делать? – заголосила она, и Имсу на какой-то миг показалось, что она завела какую-то чудную песнь. – Что мне делать? У меня дочка, дочка до сих пор не вернулась, и телефон не отвечает, что же делать? Это война, скажите, война?

– Все возможно, – сказал Имс и подал ей полный стакан воды. Она выхлестала его за полсекунды. – Поезжайте в деревню, Валентина Петровна, на дачу. Может быть, там будет спокойнее.

– А может, – комично замерла она от очередной мысли, – это инопланетяне? Правительство же все скрывает…

– Ой, не говорите ерунды, вы же не из тех, кто читает желтые газеты, Валентина Петровна, – отмахнулся Имс.

Сейчас, наверное, Валентина пополнила ряды людей, заполонивших вокзалы и шоссе и старавшихся убраться подальше от разваливающейся на глазах столицы.

Он не видел людей, которые бы не бились в панике, увидев, как что-то типа станции метро или огромного небоскреба становится кучкой пепла.

Кроме разве что одного, который сейчас стоял рядом и внимательно наблюдал за всеми ними огромными голубыми глазами.

Но сейчас Имсу было не до него. Он пришел к решению.

***

Узкий стилет у Имса спрятан на боку, ближе к спине, за поясом, и отстраненно он сам любуется – сначала своим кошачьим шагом, пока как будто бы небрежно идет к Тому, незаметно прижимая оружие к запястью, а потом тем молниеносным движением, которым резко хватает сзади Тома за шею – быстрым, почти невидимым глазу броском, и нож свистит, взрезая воздух наискосок, и Имс уже видит мысленно, как он взрезает и горло, и оттуда моментально начинает хлестать маслянистая кровь, и Том булькает всего-то с минуту, прежде чем отдать концы, это такая рана – уже ничто не поможет.

Имс знает, Имс все это уже делал не раз, ему не впервой, мышечная память несется впереди памяти мозга, и нож, впервые за долгое время, так удобно лежит в руке, так сладостно…

Но тень сбоку мелькает еще быстрее ножа, хотя это немыслимо, мелькает и сбивает Имса с ног, и вместо горла Тома стилет вонзается в другую плоть – шерстистую и твердую, как камень, соскальзывает, а потом катится по траве. Имс бьет кулаком, не глядя, а потом воет от невыносимой боли – невесть откуда взявшийся зверь рвет его локоть, с клыков течет пена, глаза горят красным, и Имс не может понять, откуда могло возникнуть это чудище, откуда, ведь только что…

И тут, невзирая на острую боль, до него доходит.

Волк, ступивший лапами ему на грудь и только что оторвавший от его руки кусок мяса, – слишком огромный, громадина, и шерсть у него белая, и глаза алые, и у Имса уже нет вопросов, кто он, но есть только один вопрос: почему? Он не понимает.

Зато понимает филг.

– Тайлер, – кричит он, и голос его звенит все сильнее, перекрывая ветер, свистящий над крепостью. – Тайлер!

Том, удивленный, кажется, не меньше Имса, подходит и тихо говорит почти в ухо разъяренному чудищу:

– Лугваллам рангиис.

Белый волк щерится, но убирает страшные когтистые лапы и отходит.

А потом на его месте появляется так же безумно ощерившийся человек.

– Белый волк, – холодно говорит Риваль. – Белый волк Луга. Сукин ты сын, Хилл. Когда же он успел коснуться тебя?

– На Пустоши, – говорит Тайлер хрипло, пытаясь выровнять дыхание и сплевывает. У него рот перемазан в крови Имса. – Но при чем тут Луг? Мне Мерлин приказал защищать Коллинза… это его поручение.

– Ложь, – морщится Риваль. – Ты заражен магией Луга, ты теперь будешь служить ему, хочешь или нет. Он сделал тебе своим. Обратного пути нет.