Звучит ли он сейчас, задавался вопросом призрак Тома Коллинза, снова стоявший в сумерках на границах сидского королевства, в преддверии мира Луга Самилданаха. Аннун было имя этому преддверию, и кельты ошибочно считали его миром мертвых. Но на самом деле это был всего лишь темный холл огромного дворца по имени Эмайн Эблах. И кто миновал его без страха и упрека, тому открывались другие двери, сотни и тысячи дверей, и не было им конца, только за ними все не находилось того света, которого все так ждали.

За этими дверями томился тысячелетний бог с внешностью юного мальчишки, которого не очень интересовала истина, какая бы она ни была. Его интересовала только свобода.

Он точно так же заблуждается, вдруг осенило Тома.

Точно так же, как все смертные. Он тоже ищет Грааль, но для него этот Грааль спрятан где-то на земле, среди смертных, в рунах Мерлина или в ирландских холмах, или в человеческой душе, никто не знает, как видит его дан Эмайн Эблах. Но тоска его по чаше света так же неизбывна и горька, как у смертных.

Том думал об этом и шел, все шел по темным просторам Аннуна, не обращая внимания на шорохи вокруг, на скрип когтей и клювов, на желтые глаза, то тут, то там мелькавшие среди черных деревьев и камней.

Это не мои мысли, подумал он. Это не я иду по Аннуну, это шел Мерлин тысячи лет назад, в очередной раз перешагнув Границу.

В тот раз, в самый последний, после которого запечатал мир сидов за Стеной на долгие-долгие века.

Именно тогда он понял всю тщетность мечтаний человечества и всю тщетность мечтаний тех, кого люди звали богами. И внутри него разлилась пустота.

Том не знал, сколько лет Мерлин потратил на овладение тайнами сидов, и сколько длилась взаимная любовь двух миров, и какой была эта любовь – походила ли она на колыбельную, или на каленое железо, или на схватку страсти, или на кровавый бой с краткими перемириями.

Он знал одно: их с Мерлином объединяла горечь предательства. И чувство беспомощности. Мерлин со временем разучился различать, что он чувствует – счастье или горе. Он просто жил и недопустимо долго ждал, когда же подожженный им тростник разгорится до небес.

Сумрак оборвался так же неожиданно, как начался, и фигура Мерлина, незримо маячившая сбоку, исчезла.

Теперь рядом с ним шагал Тайлер, и шли они по выжженной солнцем пустоши, где воздух был сладок и тяжел, точно из свинца.

– Видишь, – сказал Тайлер, и голос его не сочился сарказмом, как обычно, а был непривычно тих и подавлен. – Здесь бескрайние земли, лишенные магии. Ты должен чувствовать это, маг. Поднимись над этим миром и посмотри, что осталось от Сида.

Не хочу, силится сказать Том, не хочу видеть этого, ты что, не понимаешь, как мне больно, ведь это и моя земля?!

Они говорят уже без слов, просто стоят на желтом поле, и все вокруг них вертится, будто их кружит громадная карусель.

Это гетто, ты сам говорил про гетто, продолжает мучить его Тайлер. Разве они не будут мстить за это, Том, подумай, ты же не хочешь, чтобы все человечество превратилось в золотую пудру фэйри.

Я хочу помочь ему, бессловесно стонет Том, я хочу выпустить его, ему тесно, он бог, с ним нельзя так.

Сиды завоюют нас, поскольку их земля опустела от магии, безжалостно говорит Тайлер, и Том снова стонет, поскольку знает, что это правда, а Луг – Луг, который мог бы переубедить его, единственный, кого он любит и кому он верит, по-прежнему далеко, так далеко, что не докричаться.

Верните мне его, бессвязно шепчет Том, верните мне его. И он уже не знает, о чем или о ком идет речь, ему просто больно, и он даже не помнит, почему.

Он только на миг прикрывает глаза, чтобы не видеть этого яркого, бьющего по глазам поля, выматывающего все жилы своей пустотой, а когда открывает, изумленно моргает – нет ни страны сидов, ни обезвоженных пустошей, а сидит он в каком-то жарком тесном казино, вокруг шум и гам, мелькают полуобнаженные девицы, слышится стук игральных костей и шорох фишек, лампа качается под потолком, а напротив сидит Имс в розовой рубашке, перекатывающий в пальцах фишку, во рту мочалит зубочистку, перегоняя ее из одного угла в другой.

– Где мы? – спрашивает Том.

– Ты же все понял, дорогуша, – лыбится Имс. – Мы во сне. А это Момбаса, в общем-то. Часть моих декораций. Метафора, считай, ведь все мы игроки. Мне как-то поднаскучили виды волшебных миров.

В глазах у Имса пляшут яркие огоньки, совсем как ночью на болотах.

Том смотрит на его острый нос, на упрямый подбородок, на широкие морщины на быковатом лбу, на рыжие ресницы, золотящиеся в свете лампы, и думает: вот он, мой враг, а может быть, и моя смерть. Моя смерть.

Тут Том вылавливает из своей теперь почти бесконечной памяти, которая походит масштабами на вселенский интернет и по запросу выдает почти любую информацию, важную деталь и кривится.

– Ты Сонный маг.

– Бинго, – кивает Имс. – Мы все сейчас в одном сне. И это чертовски захватывающе, не так ли?

– Все? – переспрашивает Коллинз.

– Все, – подтверждает Имс. – Знаешь ли, раньше мы проделывали это с помощью сложных приборов и опасных препаратов. Наркотики, радиация, неприятные штуковины. А теперь я могу это делать просто так. Своими силами. Я хотел, чтобы мы все оценили, что за суп варится у нас в котелках. И знаешь, что, Том, я скажу про тебя? Ты вовсе не такой уж псих, как мне показалось сначала. Я ожидал увидеть больше страхолюдных явлений.

– Заткнись, – морщится Том.

Имс усмехается, на этот раз скупо, выплевывает зубочистку и пропускает фишку между пальцев, как фокусник.

– Хочешь глянуть, из-за чего началась война? Надо сказать, я восхищен коварством твоего короля. Смотри-ка, дорогуша, сюда.

Тут Имс берет внезапно появившийся на столе пульт, щелкает им, и Том видит на огромном плазменном экране на стене некую картинку. Картинка расширяется и словно бы втягивает Тома внутрь.

Он видит молодого еще человека с черными волосами и черными сверкающими глазами, и плащ на нем черный, и вообще он похож на птицу. Да он и есть птица, понимает Том, когда человек обращается в ворона и летит над лесами и полями, над холмами и над, Том прищуривается, менгирами – еще живыми менгирами, мерцающими при неверном вечернем свете, как огромное искрящееся синее эскимо.

Ворон минует менгиры и снова летит над лесом, а потом снижается, и Том видит поляну, и деревянный дом, и девушку, которая сидит на крыльце и гладит огромных волков, белых и черных. На девушке красный плащ, он развевается, как знамя королевства, когда она встает и идет вглубь леса, плавно и легко, а потом он видит, как она опускается на колени перед камнем, изрезанным рунами, вздымает вверх ладони, по одной из них проводит кинжалом, капли крови падают на камень, и тот с шипением их впитывает, а потом вся земля шипит, словно напоенная кровью досыта, и тут же из почвы начинают вздыматься травы и деревья, цветы и кусты, и все это шелестит и поет под огромной, ослепительно белой, зловещей в своем нестерпимом сиянии луной…

Полнолуние рвалось с неба, серебряный свет молоком разливался в черноте, в сизой дымке, пар шел изо рта, было холодно и страшно, и только светлые глаза девушки взирали на все это кротко и властно.

– Ты знаешь, кто это? – услышал Том хриплый шепот Имса.

– Это жрица, – сказал он. – Она совершает обряд плодородия.

Он вспомнил ее имя.

Ллея, так ее звали, она появлялась в Сиде нечасто, только при Жестокой Луне, и только она могла совершать подобное, раз в несколько лет – поить сидскую землю своей кровью, давая ей силы рождать бесконечное количество жизней, приносить урожаи, множить плоды, плодить потомство. Только дева-жрица могла сделать это, ни один мужчина на такое был не способен. Перед кроткой Ллеей склонялись самые страшные существа – жизнь была нужна всем.

Отголосок мифов об этой великой жрице люди извратили до сказки о Красной шапочке. О, глупцы, неисправимые глупцы! Но Ллея никогда не боялась волков, они лишь охраняли ее. А хлеб и масло, которые она несла по лесу в своей корзине, были частью великого ритуала.