– И кто же вы?..
– Все зовут меня просто мистер Ред, удобно, правда? Но ты, Тайлер, можешь звать меня Риваль. Мы преданы одному человеку.
– Но ты ведь сид, – сказал Тайлер.
– А ты волк, и что с того? – парировал Риваль. – Я не сид, я филг. Два врага в одном. Это не помешало мне встать на сторону того, у кого почти не осталось сторонников. Я считаю, что он дал нам шанс, а не отнял его, как думают многие. Да еще и жестоко поплатился за это. Но я не уверен, что в Ллисе или в Эмайн Эблах мыслят таким же образом.
Хилл молча переваривал полученную информацию: филги были детьми фоморов и туатов, очень редким гибридом, поскольку даже до того, как туаты и фоморы начали вражду, они редко испытывали любовь друг к другу. Зато плод такой любви получал дары от обеих рас, его магические способности умножались вдвое. Филги могли быть настоящими сонными магами и многоликими оборотнями, как фоморы, при этом получали некоторые уникальные таланты сидов – возможность наяву насылать морок, превращать материю, тянуть энергию из любых окружающих вещей, менять сущности. До силы высших туатов филгам было, конечно, не дотянуться, как и до силы высших фоморских магов, однако универсальность давала им большие преимущества. Тайлер не хотел бы вступить в бой с филгом, хотя зловредным нравом те никогда не отличались, наоборот, славились склонностью кого-то оберегать, будь то фэйри или человек.
– Я побывал в Ллисе, – сказал Риваль. – И привез в Лондон фоморского игрока.
Тайлер улыбнулся, показав чуть вытянувшиеся в присутствии неизвестного фэйри клыки.
– А я побывал у Луга, – ответил он. – И приставлен к сидскому магу.
– Я знаю, – чуть улыбнулся Риваль. – Затем я и нашел тебя. Близится решающий час, и все должно сойтись в одной точке. Мы должны заставить их выслушать нас. У нас совсем мало времени.
– Боюсь, у нас его почти не осталось, – хмуро заметил Хилл, глядя на кучку чего-то, очень похожего на золотистый пепел, что осталось от башни Фостера.
***
Физически Том никогда так долго не находился в одиночестве. Вечно с ним рядом кто-то болтался: знакомые, приятели, собутыльники, коллеги, женщины, персонажи статей… Вечно он с кем-нибудь болтал, шутил, сушил острые зубы в ухмылке; завтракал, обедал и ужинал не дома; то пил с кем-то, то танцевал, то в покер играл; офисы редакций, экспедиции, самодеятельные расследования, званые ужины, премьеры… все это шумное, пестрое, выматывающее до черных кругов под глазами…
Да его пол-Лондона знало в лицо, хотя ведь и не звезда вовсе, просто популярный колумнист, мелкая рыбешка. Но Коллинз славился умением заводить связи в любых кругах. Он добровольно несся по этой дороге, увешанный гламурными бантиками и дорогими ошейниками, взметал вокруг себя всю эту искристую пыль тучами, очертя голову бросался в бой, лаял, дрался и заискивал… Вот он рядом с легендарными музыкантами, вот с писателями, вот с актерами, вот очередная суперстар или старлетка, неважно, в его постели, и, кажется, даже мокрые простыни попадают в кадр папарацци; вот он под софитами со своими великими друзьями, которые забывают его имя через минуту, но щедро делятся с ним минутами славы, и лавровые листы, отвалившиеся с их венков по пути к очередной награде, Том водружает на свою голову – со временем их набирается на собственный лавровый венок, и вот уже его книгами интересуется солидное издательство… Такой путь был знаком многим мелким хищникам, и Том варился в этот кипящем котле с веселым удовольствием, лишь молодея от обжигающего варева, как сказочный принц.
Все это его отвлекало.
Все это отвлекало от обжигающе холодного чувства в груди, которое Том даже не мог трактовать.
Он с детства хотел быть не таким, как все. Его пугало счастье, это обычное человеческое, будничное счастье – совместный быт, пробуждение вместе по утрам, приготовить кофе не только для себя, дети – да что он мог им дать? Том вовсе не хотел продолжать свой род; если копнуть глубже, он вовсе не хотел продолжать род человеческий. Большинство людей не вызывали у него ничего, кроме брезгливого недоумения. Лживые, неумные, порочные, они все вышли у господа бога какими-то нелепыми. Том часто сравнивал их с животными и недоумевал, почему природа так ошиблась: ведь все животные, все абсолютно, были совершенны. А большинство тварей человеческих – на них без жалости смотреть было нельзя. И смех, и грех, как говорится, – Том не знал, чего тут больше.
Коллинз редко облекал это чувство в мысли, оно было всеобъемлющее, не нуждавшееся в словах. Его утешало только то, что попадались среди людей абсолютные фрики, которые выше всего ставили свои странные фантазии, пусть даже это были убийцы или умалишенные. Том дорожил такими знакомствами. Они были как цветы ядовитые, но живые, живые среди тысяч искусственных, порченых.
Он боялся, что с возрастом его собственный мир фантазий рухнет под напором реальности, треснет и повалится на землю, как сорванный ветром раскрашенный под сказочный лес тент. Он так боялся зрелости. Тогда не осталось бы ничего, что отличало бы его от других людей, и, может быть, он и сам женился бы на какой-нибудь цепкой бабе – неизвестно зачем, неизвестно почему, но так же бывает.
Том ведь знал, что ничего не случится, чтобы этому помешать – вокруг был ужасающе стандартный мир, где всегда все было предсказуемо, как в сериале, написанном по шаблонному сценарию. Это в юности можно верить, что ты выйдешь, вылепишься рано или поздно каким-то особенным, но после тридцати глупо на это надеяться. И не заметишь, как станешь собирать фарфоровых балерин.
Иногда так накатывало, так хотелось уже что-нибудь сделать, чтобы разорвать реальность – убить кого-нибудь, себя убить, в конце концов… Но ведь Том не хотел умирать. Когда он шел по мосту и его тянуло перемахнуть перила и ухнуть в темную, зовущую воду, он хотел лишь вынырнуть по ту сторону реальности.
Том признавал, что это, скорее всего, вид психического расстройства, и оно мучило его, раздирало приступами то депрессии, то необъяснимой эйфории.
Он не хотел потерять это расстройство. Именно оно делало его непохожим на других.
Временами, правда, ему хотелось, чтобы рядок возник кто-то еще, кто мыслил бы и чувствовал так же. Однако каждый раз новое знакомство его разочаровывало.
А сейчас ему на все стало плевать. Он забыл, какой во внешнем мире месяц, какой день, он все время играл, периодически обнаруживая себя в каком-нибудь баре или ресторанчике, в бистро или на парковой скамейке; вернее, играл кто-то внутри него, а Том пребывал в нервном, немом и тревожном восторге одновременно.
Временами ему требовалось покричать где-нибудь в углу, а потом закрыть лицо руками, стыдясь собственной несдержанности. Что-то кромсало его на кусочки, и сердце прыгало около горла.
Он первый раз в жизни был ранен живым существом, так похожим на человека.
Но только похожим.
Сейчас он понимал ходившую в его детстве по улицам безумную тетку в жутких растоптанных туфлях, которая всем твердила, что иногда видит ангела. И беседует с ним. Том тетку боялся, уж больно она была грязная, неопрятная, и глаза у нее были слишком дикие, слишком откровенные в своем безумии, а мама ее жалела – то подкармливала, то денег давала. Тетка выглядела счастливой – у нее же был ангел.
Теперь у Тома появился кое-кто покруче ангела.
***
Сегодня утром он обнаружил себя гуляющим недалеко от «Харродса», на Бромптон Роуд, рядом с заброшенной станцией метро. Глядя на ее красные стены и округлые арочные окна, Том сразу будто увидел перед собой текст газетной статьи: «Пустующая станция метро Brompton Road в престижном районе Найтсбридж была куплена девелоперской компанией с целью реконструкции в роскошные жилые апартаменты. По слухам, за этой покупкой стоит таинственный украинский миллиардер, заплативший 50 миллионов фунтов при том, что запрашиваемая цена была 20 миллионов».
Построят какой-нибудь ужас, раздраженно подумал Коллинз.
Пройдя несколько роскошных старинных зданий, на какие была щедра эта улица, Том вновь уселся в какой-то кофейне. Он озяб – на улице было не то что холодно, но по-ноябрьски промозгло, небо заволокли плотные и тяжелые тучи, солнце пробивалось сквозь них редко и ненадолго. Какой-то томный туман плыл в воздухе, словно сам воздух на поверку оказывался водой.
