А потом здание за спиной Имса рушится разом, как карточный домик, взметая огромную тучу пыли.
Кинотеатра «Ролан», огромного здания, которого его содержало, а заодно всех тех, кто жил в нем, кто смотрел в эти часы кино в разных залах, пил кофе и ел десерты в модных интерьерах, – больше нет.
Имс не знает, сколько там, под обломками, крови и мяса. Вряд ли кто-то уцелел, даже там, под обломками, ибо таких моментальных и сокрушительных обрушений в реальной жизни не бывает. Огромное здание просто сплюснулось в пластинку и раскрошилось.
А сам Имс тем временем стоит совершенно невредимый на крохотном целом островке асфальте посреди этого ада, слушает усилившиеся во сто крат крики, автомобильные гудки, сирены, чьи-то рыдания и вопли боли, и в руке у него зажженная сигарета, как будто он с удовольствием наблюдает за спектаклем.
Между тем по асфальту извивается новая трещина, и она больше остальных, Имсу вообще кажется, что сейчас земное ядро расколется и выбросит наружу геенну огненную, и трещина эта бежит прямиком к Имсу, но – чудо – огибает его и бежит дальше, а Имс зажмуривается.
Но даже сквозь зажмуренные глаза ему видится, как проломы выпускают что-то, кого-то, он не может разобрать, кого: всего лишь чьи-то тени, целый сонм теней.
***
Открывает он глаза от какого-то режущего слух скрежета и тут же стискивает зубы: «ягуар» медленно превращается в гармошку под весом обрушившейся каменной глыбы – одного из остатков разрушенного дома.
Если бы Имс был дураком, он бы постоял еще и посожалел о машине, но Имс не дурак, а поэтому бросается бежать, огромными прыжками перемахивая через расползающиеся трещины, на ходу выкидывая сигарету, а потом и ноутбук – все, что мешает развить крейсерскую скорость.
В метро он после увиденных разломов спускаться очень не хочет, поэтому ловит первую попавшуюся тачку, пихает водителю мятые купюры и орет ему в ухо адрес. Видавшая виды «тойота» визжит шинами и мчится, виляя задом, как в плохом боевике, только вот Имсу плевать на декорации, у него в висках стучит: началось, началось, началось.
Он не помнит, как с треском втискивается на потрепанной тачке в узкий двор, выпрыгивает из машины, взлетает по лестнице, как оказывается в спальне.
Пашка по-прежнему лежит на кровати, и даже плед на месте, не сбился, только вот…
Имс застывает прямо в движении и моргает.
Над Пашкой склонился и держит его за запястье некто худой и рыжий, такой знакомый, вдруг почему-то сейчас страшный, голубоглазый, в синем пиджаке…
Заслышав шаги Имса, он поворачивается и скалит белые нечеловечьи зубы, а потом его бледное веснушчатое лицо неуловимо меняет выражение.
Он выставляет ладонь вперед, как бы останавливая Имса – впрочем, вовсе не «как бы», понимает Имс полсекунды спустя, не в силах сдвинуться с места: ноги приросли к паркету.
Рыжий снова поворачивается к Пашке, наклоняется близко-близко к его уху и что-то шипит-шепчет.
Имс не должен ничего слышать с такого расстояния, но он слышит отчетливо.
«Миррдин эльдариллион, – говорит тип в пиджаке. – Хэг ар мэрчд эйт боут карет».
Имсу кажется, что время дает сбой, точно сердце при аритмии, огромное сердце этого мира: проваливается на очередном толчке, застывает, а потом снова дает ход. Дьявольски неприятное ощущение, и Имс не может оторвать взгляда от стакана воды на тумбочке, в которой вода вдруг сама по себе наклоняется совершенно непотребным образом, точно кто-то тянет часть ее к краю стакана.
А потом Пашка распахивает глаза, и Имс рушится на пол, внезапно отпущенный на свободу.
Ему кажется, все хорошо, и Рыжий даже скалится похоже на улыбку, но, прежде чем все снова кажется обычным и естественным, слух Имса, вдруг ставший очень тонким, улавливает в воздухе еще один почти неуловимый звук – шорох крыльев.
И наступившая позже полная тишина совсем не убедительна.
***
Пашка сначала ничего не видит – зрением и мыслями он еще там, в стране фоморов.
Магия Мерлина сработала, но Пашка сам сглупил – как малыш пятилетний, забыл слова, которые надо было сказать, вообще забыл, что надо сопроводить действие заклинанием. А магия друидов, как известно, была магией слов и песнопений.
Он так увлекся ощущением несуществующего дыма в пальцах, что зажмурил глаза и шагнул прямо в ракушечную стену – или видимость ракушечной стены – окружавшую сад, высокую, крепкую стену.
Шагнул резко, широко и быстро, грозя разбить лоб или нос сломать, но стена пропустила его, будто бы что-то упругое разошлось под давлением его тела и вязко, как студень, сомкнулось за спиной.
Черные сверкающие стены окружили его, черные потолки и полы, в сиянии красных, синих и белых огней, и лишь через высокие и узкие окошки под самым потолком Пашка слышал плеск волн и ветер, оттуда веяло солью, йодом и свежестью.
Он шел и шел по блистающим коридорам, которые петляли и периодически разверзались совершенно пустыми залами, а потом вдогонку ему поплыли серебристые шары разных размеров – одни гладкие, другие ребристые, третьи – с какими-то шипами и антеннами.
Пашка сначала обмер от ужаса и прижался к стене, но шары не обращали на него никакого внимания – летели дальше и исчезали за поворотами.
Потом Пашка услышал шаги – твердые, чеканные, мужские, и снова паника накрыла его с головой: если шар по каким-то причинам еще мог его не заметить, то фомор, живой и чуткий фомор, – не способен был пропустить.
Это оказался совсем молодой ворон, с отливающим бронзой хищным лицом и большими черными глазами, одетый в какой-то походного вида плащ с капюшоном, и сапоги у него были запыленные… И лицо хоть и бронзовое, но усталое.
Путник этот – или шпион – смотрел прямо на Пашку, но… вдруг начал тот понимать… как бы сквозь него. Черные глаза явно видели перед собой только стены.
Магия явно работала как-то криво, и Мерлин плохо знал, что тут творится.
Несмотря на риск, такой шанс Пашка упустить не мог и ринулся, как мог тихо, за усталым парнем.
И не пожалел об этом.
Вместе с вороном он достиг огромной круглой залы, стены и потолок в которой сверкали сотнями огней, с виду похожих на драгоценные камни. Под потолком теснились десятки серебристых шаров, которые выстраивались в очередь и поодиночке друг за другом вплывали в некий огромный аквариум, где зависали над неприметной с виду серой каменной плитой.
Пашка, озираясь посекундно, потащился прямо к стене аквариума и фактически прилип к ней, стараясь не касаться. Если бы он наблюдал что-то подобное в Цирке Дю Солей, то орал бы от восторга. Но сейчас ему хотелось заорать совсем по другим причинам.
Каждый шар останавливался над плоским большим камнем, застывал в воздухе и источал будто бы дождь из черного серебра – тысячи тончайших, едва видимых глазу частиц падали и впитывались в камень. Каждый раз на камне при этом что-то вспыхивало, и Пашка напрягал зрение что есть сил. Что это – узор, рисунок? Или, может быть, буквы? Похоже и на то, и на другое…
И тут вдруг его осенило.
Конечно же. Каким надо было быть идиотом, чтобы сразу не вспомнить. Руны. Это руны. Сочетание рун. Своеобразный магический бейсик, где сочетание палочек и ноликов дает определенную программу.
Но что это за мерцающее вещество, догадаться он не мог. Выглядел процесс живописно, но почему-то жутковато. Шары словно бы сбрасывали здесь что-то где-то собранное. Информацию? Энергию? Вещество, за которым специально охотились?
Между тем в аквариуме начали происходить еще более странные вещи: молодой парень, которого Пашка встретил в коридоре, зашел туда после шаров, склонил голову и точно так же… рассыпался и стек черным серебром на плиту. Руны вспыхнули чуть сильнее и снова погасли.
Пашка ждал и ждал, когда же произойдет чудесное воскрешение, но его не происходило. Парень не восставал вновь из плиты, не ткался из воздуха, не возрождался в улучшенной версии. Он просто ушел в камень, как вода.
И вот тут Пашка понял, что надо сматываться. Как-то слишком странно все было устроено у этих чуваков с перьями, не по-человечески, и гуманностью здесь, очевидно, не пахло. По крайней мере, молодого и смертельно уставшего ворона Пашке было жалко. Чем он так провинился, что стал серебряной жижей и растворился в каком-то валуне? Если уж умирать, то на поле боя или хотя бы на свежем воздухе. А лучше вообще лет этак в девяносто в собственном саду, попивая шампанское.
