А Пашка и сам не знал, чего это его понесло. Стрижа этого несчастного он нашел, когда ему только исполнилось одиннадцать и, казалось, совсем забыл о нем. Тогда ревел, конечно. И чего сейчас вспомнил?

– В вас есть понимание, Павел, – наконец произнес Юрген. – Но именно поэтому вам будет труднее жить, чем многим другим. И именно поэтому некоторые решения будут даваться вам тяжело. Вы будете часто обвинять себя, пусть и незаслуженно. А это очень портит нервы и желудок. Быть может, вы рано наживете язву, но мир, – мир благодаря вам может стать лучше. Определенно. А вы, господин Рогозин, могли бы стать отличником, если бы получали оценки за то, как мастерски умеете выводить из себя массу людей одновременно! Да, Алекс, я слушаю.

Высокий и худой Алекс наполовину поднялся из-за парты, как всегда, сутулясь и покачивая кудряшками.

– В чем-то я даже согласен с гуманистическими выкладками Крымского, но он уж слишком «в ужасе». А я думаю, иногда… бывают ситуации, когда смерть – еще какой подарок! Когда люди ее даже ждут. Нам просто такое сложно представить, мы же сытые и благополучные детки, в элитной школе учимся, и предки платят за это, и кормят, и покупают дорогие шмотки. А вот я однажды видел фотографию… знаете, я интересуюсь фотографией…

– Алекс у нас фотомодель, – томно сообщила одна из девчонок с первой парты, и Инна тут же послала ей опасно-сладкую улыбку.

– Так вот, это широко известная фотография, все прямо сейчас ее могут найти, и вы тоже… просто загуглите: стена газовой камеры в Аушвице. Просто стена, на которой следы десятков ногтей… когтей, царапавших эту стену в агонии… Следы очень глубокие. Но и в обычной жизни бывают такие ситуации. С виду все может быть хорошо, и никто может даже и не догадываться, как паршиво дела обстоят… А догадываться иногда надо. Просто иногда смотреть внимательнее. На других людей. Может быть, у кого-то рога растут… или хвост стрелкой… Или кто-то напевает что-то под нос, а сам идет вены резать… И он может выглядеть совсем не как брошенный птенец. Он может выглядеть очень сильным. Может даже быть циничным дядькой, хорошо одетым, умным, у которого якобы все хорошо. А на самом деле… Он, может быть, прячет в столе банку с нейролептиками… И не для лечебного курса, а для одного-единственного раза…

Тонкое лицо Алекса оставалось саркастичным, как всегда, пока он толкал эту проникновенную речь, и левая бровь зависла под насмешливым углом, но Юрген внезапно побледнел.

«Жизнь Дэвида Гейла».

А и правда, неужели Алекс просек что-то такое, чего никто, никто никогда не видел в Юргене? Пашка смотрел во все глаза, приоткрыв рот.

Алекс такой взрослый иногда, такой кошмарно взрослый для своих шестнадцати, что же с ним сделали?

И что он знает о Юргене?

Что мы вообще знаем о других?

И почему подростков всегда преследуют какие-то черные вещи, хищные вещи века?

У этого хитрого демона, Корвуса, тоже были какие-то тайны. Тоже были какие-то раны. Быть может, вся эта магическая война случилась из-за чего-то, что совсем не имело отношения к переделу силы или территорий. Быть может, шептало что-то Пашке, кто-то сделал черному магу больно, и тот хотел отыграться. А как можно было отыграться удачнее, чем в живую игру, самотворящую магию?

Нун был ужасным инструментом в руках неопытного игрока. Но еще ужаснее он становился в руках тех, кто умел играть и был от игры без ума.

Тут Пашку снова ткнули ручкой.

– Вас с Алексом кто-то покусал? – зашептал Стас. – Вы во что превратили урок, святые отцы-проповедники? Ты вообще в порядке?

– В полном, – поднял ладони Пашка. – Просто нам всем шестнадцать, Стас. Познание мира, метания трепетной души и все такое.

– Никаких метаний я не чувствую, – буркнул Стас, и Пашка, не выдержав, заржал.

– Это потому, что эмоциональный диапазон у тебя как у зубочистки, чувак. Уж эту-то цитату ты узнал?

***

Добби сегодня отсутствовал – кажется, у него жена болела, менингит или что-то в этом роде, поэтому физкультуру класс проводил на теннисном корте с Аллой Валентиновной, напоминавшей увядшую Барби.

В общем-то, теннис Пашке даже нравился, хотя блестящих результатов он, конечно, не показывал и здесь, но сегодня вокруг разливался солнечный осенний денек, приятно было размяться на свежем воздухе и повоображать, что ты где-нибудь на Уимблдоне.

Рогозин ожесточенно махал ракеткой, мяч летал, как живой, от него к его сопернику – тому самому новичку, Кирилл, что ли, его звали. Оба выглядели, как герои журнальных обложек, и при этом оставались самыми высокомерными ублюдками, каких Пашке только приходилось встречать. Ну ладно, ладно, Кирилл вроде был ничего, просто немного замкнут. Но кто бы не был замкнут, переведясь в выпускном классе в новую школу?

Стасу выпало играть с Аллой Валентиновной, и Пашка ему не завидовал. Он уже испытал сегодня этот ад на себе и подробно узнал, откуда у него растут руки. Сейчас он просто сидел на скамейке и отдыхал, бесконтрольно перекатывая в пальцах пушистый теннисный мячик. А вот Стас через несколько минут выглядел полностью сокрушенным, и Алла Валентиновна, почти прижав его к стене корта, что-то ему внушала, заодно пытаясь задавить своими внушительными буферами.

Физкультура стояла последним уроком, после нее всей компанией отправились в пиццерию, и Пашка вдоволь натрескался вкуснейшей пиццы с острыми перчиками, да и вообще посидели славно: Рогозина с Лидией не было, Макс, похоже, так и остался ожесточенно сражаться с Кириллом, не заметив конца урока…

До метро Пашка шел в расслабленном состоянии, неся полупустой рюкзак на одном плече.

И потому совершенно не ожидал нападения.

На него налетел кто-то сзади, словно бы появившись из ниоткуда, и через какую-то долю секунды, пока Пашка еще и испугаться не успел, на шее захлестнулась петля, прерывая дыхание и утягивая за собой в черные углы, в темные тени, в какие-то подворотни, которые раньше для Пашки оставались совершенно незаметны. А еще через долю секунды, пытаясь вдохнуть в застывшем времени, Пашка понял, что петля раскалена, как уголь, как горячее железо, – и что от его горла скоро ничего не останется.

А еще Пашка сумел увидеть руку душителя – и когда увидел, потерял всякую надежду: на ней поблескивали длинные, черные, кривые когти, а на когтях плясали озорные алые огоньки, перескакивая с одного пальца на другой и странным образом складываясь в ту самую петлю, которая сжимала горло жертвы. Веревка из живого огня – в другое время Пашка бы даже восхитился, но только не сейчас.

Ему сразу вспомнилась собственная недавняя пламенная речь: и да, он сейчас смертельно ненавидел всех, кто не мог ему помочь, всех, кто не слышал его хрипов и не бросился разжать эти страшные пламенеющие когти. И ему наплевать было, заслуживает он спасения или нет: вдруг просто страшно захотелось жить, поэтому он сопротивлялся, как черт, пытаясь извернуться и треснуть чудовище о какой-нибудь угол или хотя бы затылком по лбу. Но воздух кончался, и на Пашку пятнами, не торопясь, заволакивая траурным шелком глаза, наваливалась темнота…

Он не подумал в свой кошмарный последний миг об отце, не вспомнил и о матери – впрочем, он давно перестал ее вспоминать; почему-то сквозь агонию, сквозь черные пятна, перед ним снова, как в тех снах, мелькнуло клыкастое лицо бородатого парня, а сразу же следом – другое лицо, худое, с синими глазами…

«Мерлин! – успел мысленно завопить он, цепляясь сознанием за этот образ изо всех сил. – Мерлин!!!»

Впервые озвучив это имя всерьез.

И тут же в уши ему вломился оглушительный треск, громкий гул, казалось, перекрывший все звуки города, все остальные звуки, которые сейчас производила вселенная.

«Эллильдан ррааах!» – услышал он гневный окрик, но прозвучал он скорее в Пашкиной голове, чем наяву, и только тут он понял, что валяется на асфальте, почти упираясь в него лицом, а огненная петля исчезла, хотя фантомная боль все еще терзает гортань и не дает дышать.

Он с трудом повернулся, шмякнувшись на спину, и впился глазами в картину перед собой. Теперь он смог разглядеть, несмотря на слезы из глаз и мучительный кашель, которым окончились попытки вдохнуть, кто же на него напал: это был уродливый человечек с рыжими волосами и длиннейшим крючковатым носом. Рот у человечка тоже растягивался до ушей, а на кончиках пальцев обеих рук действительно бешено вращались, будто колесики прялки, огни – алые, призрачно белые, голубоватые, зеленые… Пашка даже засмотрелся, едва отдышался.