Поравнявшись с очередной скамейкой, на которой сидит неприятного вида старик в зеленой штормовке и красной шапке и прихлебывает кофе из открытого бумажного стаканчика, скейтер легким щелчком отправляет свой окурок прямо в этот стакан. Все происходит так быстро, что старик не успевает ничего заметить, уставившись почему-то на Пашку.
Пашка прибавляет шаг, и – вот же дьявол! – замечает, что старик тоже поднимается со своей скамейки и как-то неожиданно резво припускает за ним. Пашка уходит настолько быстро, насколько ему позволяет гордость, но тут вдруг скейтер тормозит, соскакивает с доски, подхватывает ее под мышку и целенаправленно идет к Пашке навстречу.
– За мной, – тихо говорит он и хватает его за руку, и они ныряют в декоративно подстриженный кустарник и выныривают совсем не на параллельную аллею, а в какое-то совершенно иное место – у одного из фонтанов на другом конце ВДНХ, понимает Пашка. И почему-то вокруг, насколько хватает взгляда, нет ни одного человека, абсолютно пусто.
Пашка обалдело смотрит на скейтера и зачем-то на его лонгборд – тот разрисован до невозможности круто: в центре страшная рожа старика с развевающимися волосами, вокруг глаз у него деревья, выше и ниже лица – тоже ветви деревьев и цветы, все это в красном, зеленом, черном цвете, очень ярко и пестро, ветви выглядят живыми, кажется, что они колышутся, извиваются.
Глаза у парня очень синие, лицо совсем худое, бледная кожа обтягивает скулы. И он как-то напряжен, хотя вроде и не сердит.
– Лепрекон, – поясняет он, как будто бы они говорят о самых простых и банальных вещах на свете.
Но Пашка быстро схватывает. О, в последнее время он вообще ловит все на лету.
– Поэтому ты кинул ему сигарету в стаканчик? – ухмыляется он.
Парень совсем чуть улыбается углом пухлогубого рта, но тут же вновь становится серьезным. Потом тычет в сторону Пашкиной татуировки, которая выглядывает из-под рукава.
– Это большой промах. Теперь я не смогу поставить знак защиты. И ты сглупил, и я не успел. Плохо.
– О чем ты? – пораженно спрашивает Пашка, но тут же затыкается – вспоминает, как они телепортировались из одного конца огромного парка в противоположный.
– Ты тот маг, что нарисовал омелу моему отцу?
– Очевидно, – кивает парень. – И также тот, кто прислал Хранителя, которого он благополучно пристрелил. У меня нет второго вервольфа, а мне опасно рядом с вами находиться – я не должен нарушать договор.
– Так значит, оборотень… он правду говорил…
– К сожалению, да.
– И как твое имя? – немедля спрашивает Пашка, ведь все старые сказки, все древние легенды гласят: имя всегда заключает в себе силу, знаешь его – получаешь оружие. Истинные имена – суть магии, все вещи имеют имена, имя тождественно его носителю, если оно подлинное. Да, Пашка любил в детстве читать про мальчика Геда, который сражался с Тенью.
Парень усмехается, будто прочитав все Пашкины мысли, и носком кроссовки чертит на песке буквы. А потом тут же затирает их. Это всего-то три буквы от имени, но Пашка считывает все моментально, ему вообще достаточно лишь одной, первой, буквы!
Он молчит, оглушенный шоком, его словно бы подняли в воздух, и теперь он парит, и дальнейшие слова доносятся до него точно издалека.
– Не играй больше, – говорит маг, – и не бойся. Ничего нельзя исправить, и то, что должно случиться, все равно случится. Имс сыграет столько, сколько должен, тут уже ничего не изменишь, но я обещаю прийти в последний момент. Обещаю. А ты – придешь домой и увидишь сон, а после – будешь знать, почему все это происходит. И все. Тебе пока достаточно лишь знать. Удовлетвори свою жажду в ответах и просто жди.
– Что должно случиться, все равно случится? – хрипло шепчет Пашка. – Но мне все время снится апокалипсис. Или, скажешь, сны – это просто сны? Серьезно, ты так скажешь?
Мерлин качает головой и мрачнеет.
– Но мы еще живы, – говорит он. – И мы должны быть тверды.
– Так идет война? – спрашивает Пашка.
– Всегда идет война, – отвечает парень со скейтом и мягко добавляет: – А теперь тебе надо уходить. Солнце уже почти зашло. А тот старик тоже кое на что способен, у них своя магия.
И действительно: Крымский смотрит на небо – оно уже синее и холодное, лишь слегка розовое у кромки горизонта, а потом переводит взгляд на парня – и вздрагивает: глаза у того мерцают золотом, оно затапливает даже зрачки.
Миг – и Пашка сидит на скамейке в своем собственном узком и длинном дворе на Старой Басманной. Неподалеку припаркован «ягуар» отца, и Пашка вздыхает.
Нет, он не будет сидеть сложа руки и смотреть спектакль. Он выяснил, кто их защищает, хотя, может быть, из своих интересов, откуда Пашке знать? Теперь надо узнать, во что отца втягивает Корвус. И каков его мир. Но сначала – сначала ему надо постараться заснуть.
Он все еще чувствует себя летящим над землей – так звенит, так горит в нем узнанное имя. Руки снова дрожат, но теперь от эйфории и возбуждения, и ведь никому не рассказать, нельзя, невозможно! Тайны и сбывшиеся мечты разрывают его на части, как разрывают страхи и ощущение грядущей катастрофы, но, пожалуй, еще никогда он не чувствовал себя так остро – живым, живым, живым.
***
На следующий день Пашка решил прогулять уроки, у отца тоже не было консультаций, так что завтракали они вместе, но в каком-то вялом молчании. Пашка чувствовал себя так, будто хапнул чрезмерную дозу стрезама – полная имитация нахождения внутри кокона из мягкой ваты.
Отец, видимо, решил, что у него все еще отходняк после стычки с вервольфом, в душу не лез, пил кофе, заедал его тостами с сыром, листал что-то на ноутбуке, периодически быстро переписывался с кем-то, легонько клацая клавишами.
Друид исполнил обещание – Пашка увидел во сне то, о чем хотел узнать; правда, он подозревал, что ему показали неполную версию, не режиссерскую, так сказать, а урезанную и, возможно, подкорректированную под угол зрения Мерлина. И все же даже после этой версии Пашке было мучительно всех жалко. Черт побери, видимо, он действительно становился сентиментальной барышней, но жалость вышла первым чувством, которое затопило его при пробуждении и осознании.
После того, как Стена была построена, Мерлин ушел из друидской общины и с тех пор жил один – много, много сотен лет, мучительно ожидая, когда исполнится его собственное пророчество, неизбывно тоскуя по миру сидов. Много раз с тех пор, как друиды узнали о втором контракте (а они, конечно, узнали) и посчитали Миррдина предателем, его пытались убить, лишить магии. Но мог ли кто-то победить того, кто сумел отгородить параллельные миры от земного на несколько тысяч лет? Так или иначе, Мерлин стал парией – надолго, до тех времен, пока все очевидцы тех событий не умерли. А это случилось нескоро. Несколько раз ему наносили тяжелые увечья, от которых он оправлялся сотни лет, скрываясь в лесной чаще или затерявшись среди людей в каком-нибудь мрачном городе; несколько раз его магии был нанесен сильный урон и она почти покидала его, но всегда, всегда возвращалась.
Считал ли себя предателем сам Мерлин? Тяжело быть двойным агентом и при этом не верить ни одной из сторон. Мерлин предполагал тысячи вариантов развязок после исполнения контракта, но ни один не мог погасить в нем чувство, что он навлек беду на свой мир, хоть и отсрочив ее на неимоверно длинный срок.
Тогда, три тысячи лет назад, он предал Землю, позволив туатам-сидам уговорить себя вернуть их назад, потом он предал сидов, когда позволил фоморам возродиться наряду с ними. А теперь, когда час пробил, он снова предавал и тех, и других, пытаясь не дать исполниться тому, что сам же когда-то и назначил, что подписал своей собственной кровью, которая была сильнее любых оков. Мерлин обошел всю землю, но от самого себя сбежать еще никому не удавалось, даже сильнейшим из магов и людей.
Вот что понял Пашка из мутного и золотого, как глаза мага, сна, и, если честно, он совсем не завидовал Мерлину.
И еще – он начал сильно тревожиться по поводу планов Корвуса. И по поводу планов ши, сидов, туатов, фэйри, да как их ни назови – лукавый, коварный это был народец. Кажется, они говорили Мерлину, что хотят лишь вернуться на Землю, возродить былой симбиоз, который так идеально когда-то подходил обеим расам. А что думал по этому поводу Корвус? О, он убеждал Друида в том, что сидам верить нельзя и что они вернутся только для того, чтобы подчинить себе земной мир, потому что будут пылать обидой и к тому же возродят былую мощь.
