«…это должно было предохранить от чародейства и колдовства».
Но какой это мог быть ритуал? Пашка опасался снова облажаться, как тогда, в Сокольничьем парке. Влияние Самайна затухало, но даже слабое его эхо могло перебросить куда угодно, открыть такие миры, куда даже краем глаза не хотелось заглядывать. И будут ли их обитатели так же вежливы, как Корвус?
Пашка прервано вздохнул.
Оставалось одно лишь средство, как бы он ни хотел к нему прикасаться. Бонусом нуна было исполнение желания, хотя… Пашка не был уверен, что самой игрой снова не вызовет Корвуса или не спровоцирует выброс в другое измерение.
Сердце стучало где-то в ушах, когда он искал в Сети онлайн-игры в го. Не начинал ли он сам творить магию, когда играл, он, глупый мальчишка, обезьяна с гранатой, которая даже не знала толком, куда ее забрасывает? Не исполнял ли он желания Корвуса этим действием, ведь – его озарило неожиданно – он сам сказал отцу: они одна плоть и кровь. Могло ли это означать, что их одинаково привечала загадочная живая игра?
И, наконец набрался смелости спросить себя Пашка, наблюдая, как начинается тремор рук, да так, что он не мог даже правильно набирать символы на сенсоре, – сколько он будет ходить вокруг да около, прежде чем признать, что, похоже, является сыном геоманта? И делало ли это обстоятельство его самого геомантом?
Это все кофе, кофе, стресс и жара, повторял он мысленно, а дрожь быстро переходила с пальцев на все тело. Он чувствовал, что находится на грани отключения сознания, и только сила воли удерживала его от нового обморока.
Ты должен, заклинал себя он, ты должен узнать.
И, с сильнейшим головокружением, плохо понимая, что делает, он начал игру. В висках стучало, ужасно хотелось пить, и не кофе, а просто воды, но он точно прикипел к месту и к планшету, скрюченными пальцами тыкал в экран, едва следя за ходами соперника.
Ему казалось, что мир уже рушится за спиной.
***
Когда Пашка закончил игру, пот лил с него градом, будто неожиданно его перенесли из дождливой Москвы в ливийскую пустыню.
Он выиграл, выиграл – но странным образом это не принесло ему облегчения, наоборот, придавило к земле многотонным грузом какой-то космической кары. Или кармы. Черт его разберет.
Вообще, Пашке часто снился апокалипсис – в разных видах и формах. Парадоксальным образом к кошмарам эти яркие, удивительно реалистичные сны никогда не относились, хотя картинки транслировали ужасные. То это был классический зомби-апокалипсис, то – восстание машин, то – инопланетное нашествие; впрочем, антураж всегда выходил похожий: Пашка где-то скрывался, прятался с отрядом других уцелевших в тоннелях, в заброшенных домах, в канализации, в опустошенном гипермаркете, шел куда-то по густому лесу, неся на плече оружие, похожее на снайперскую винтовку… Хотя в жизни он, конечно, в глаза не видел никаких винтовок, а уж о снайперской стрельбе и помышлять не мог – с его-то неважной координацией и никаким глазомером. И с периодическими паническими атаками – да вот посмотрите на него хоть сейчас!
Но в этих снах паника отступала, отступали все страхи, и Пашку охватывало чувство поразительной, абсолютной, бескрайней свободы. Больше было нечего терять, привычные законы бытия не действовали, не существовало прежних нужд и ограничений, налицо была только одна ценность – жизнь, и за нее можно было бороться любыми способами. Больше не существовало ложных авторитетов, и кучка глупых правил, которые кто-то придумал, чтобы поддерживать какой-то там общественный строй, рассыпалась в прах – туда ей и дорога.
Снились ему выжженные прямоугольники на рыжей земле, черные пустыри, освещаемые невероятным осенним солнцем – таким янтарным, таким лучезарным, что, казалось, сам воздух был сделан из света. И часто, очень часто, он видел в этом отряде, рядом с собой, одного и того же чувака – заросшего по самые глаза многонедельной щетиной, в кожаной куртке и белой майке, с резкими скулами и мрачным взглядом, с кобурами крест-накрест, да и вообще увешанного оружием, как новогодняя елка игрушками. Как его звали, все время ускользало из памяти при пробуждении, да и лицо стиралось, оставались только общие черты. Парень этот, несомненно, был командиром их маленького отряда. И еще – мелькнуло в паре снов странное: что отросли у командира вдруг длинные белые клыки. У него и так-то зубы были белые, хищные, когда лыбился – не по себе становилось, а тут внезапно еще удлинялись и заострялись, прямо как у…
О, черт. Вот черт же! О нет…
Пашка внезапно понял, как у кого.
Но что же все это значило?
Самым главным было то, что рядом с этим клыкастым Пашка чувствовал себя удивительно защищенным. Спокойным. Как будто бы его присутствие автоматически гарантировало его, Пашкину, сохранность и безопасность. Да даже не в этом было дело – просто было спокойно, и все. Никакого страха смерти. Никаких сомнений в успехе операции. Просто: делай, что должен, и будь, что будет. Вот как ощущал себя Пашка рядом с этим… этим… нет, пока он не хотел его так называть.
С отцом он, кстати, себя защищенным не чувствовал, нет, все наоборот. О, он отлично знал, что отец у него крут, как горы, и не сомневался, что тот сможет постоять за себя, но все равно переживал – и ощущал потребность защитить. Это была ответственность за другого человека, она лишала свободы, отягощала чувством вины, боязнью совершить ошибку, за которую пришлось бы платить не только своей, но и чужой жизнью.
Пашка всю жизнь чувствовал ответственность за родителей. Сначала он для матери выступал спасительной жилеткой и был вынужден разбираться в ее полной нетривиальных сюжетов жизни; потом, перейдя по какой-то нелепой эстафете к отцу, он начал о нем заботиться. В каком-то смысле побыть ребенком без всяких забот ему так и не удалось. Безмятежное детство? Нет, не слышал.
А теперь он чувствовал себя ужасно виноватым, став средством для шантажа в руках Корвуса из-за собственной дурости. Это высасывало энергию и усиливало невротизм.
Он сидел в «Старбаксе» еще часа полтора, и надежда на то, что хоть что-нибудь произойдет, таяла в нем с каждой минутой. Видимо, нун иногда давал сбои. Что-то глючило в его странном древнем механизме, а, может быть, просто Пашка был не такой игрок – да и с чего он взял, что может влиять на ткань реальности? Геомант выискался. Лузер ты, Крымский, вот ты кто.
Дождь кончился, асфальт быстро высох, потеплело, и на секунду показалось, что снова наступило лето, ведь даже деревья местами еще стояли зеленые, только вот солнце быстрее, чем обычно, начинало клониться к горизонту. Пашка до мурашек любил летние закаты, они добавляли любому обычному дню оттенок какой-то нереальности – как раз апокалиптической нереальности, но в центре на заходящее солнце было сложно смотреть – и Пашка снова нырнул в метро, поехал на ВДНХ, туда, где было видно небо, где оно еще оставалось высоким.
Когда он подошел к главному входу, знаменитая арка ворот уже отсвечивала оранжевым от закатных лучей, и волосы гуляющих, волосы скейтеров и роллеров, которые здесь всегда кучковались, – отливали рыжиной.
Пашка вдыхал прохладный воздух, слушал приглушенный гомон разношерстных компаний то тут, то там, и постепенно успокаивался. Он просто шагал и шагал вдоль какой-то бесконечной клумбы по почти пустой широкой аллее, сгорбившись и накинув на голову капюшон, стремясь укрыться от любой силы, что наблюдала за ним, – а та, он был уверен, наблюдала непрерывно.
***
Из состояния, похожего на транс, его выводит какое-то движение: мимо него неторопливо проезжает скейтер, и Пашка смотрит ему вслед с восхищением – тот не едет, а плывет, парит, даже в отсутствие высокой скорости видно мастерство опытного стриттера, и лонгборд у него крутой, Пашка успевает увидеть на его поверхности надпись «Never Summer». Парень черноволосый, встрепанный, худой, как щепка, шмотки у него серые, неприметные, зато тонкие запястья туго перемотаны красными платками, во рту – дымящаяся сигарета. Пашка с возрастающим восторгом наблюдает, как он разгоняется и теперь уже действительно летит, кажется, сейчас взмоет в воздух.
