Увы, дело ограничилось лишь несколькими тайными свиданиями. И всякий раз по их окончании преданная Эстефания заставала повелительницу в слезах, теряясь в догадках о вызвавшей их причине. На расспросы Анна отвечала: «Не знаю… Стоит ему приблизиться – и я уже плачу. Он умеет говорить и уговаривать. Он вовсе не сухарь, но… Не знаю, я просто не могу. Не могу!» В конце концов кардинал устал и охладел, вместо пылкой красавицы обнаружив в королеве беспричинную плаксу. Погасла, так по-настоящему и не загоревшись, королева.

А вскоре, 11 мая 1625 года, в Нотр-Дам де Пари состоялось заочное венчание сестры Людовика XIII, принцессы Генриетты Французской, с английским королем Карлом I Стюартом. Чтобы сопроводить юную королеву на новую родину в Париж прибыл специальный представитель британского монарха – блистательный герцог Бэкингем. И началась иная история, подробности которой вы можете без труда почерпнуть хоть в исторических хрониках, хоть в тех же «Трех мушкетерах».

От предков Анна Австрийская унаследовала не только знаменитую «габсбургскую губу», представлявшую собой лишь потомственную портретную черту, если верить современникам, нимало ее не портившую, но достаточно серьезную болезнь – в те времена представлявшуюся непонятной, хотя и аристократичной (слово «аллергия» еще не было тогда в ходу).

Если помните, в романе Дюма наперсницей королевы была кастелянша госпожа Бонасье – фигура, казалось бы, для подобной роли отнюдь не подходящая. Но только на первый взгляд. Дело в том, что прикосновение к телу даже тонкой льняной ткани вызывало у королевы столь сильное нервное раздражение, что она падала в обморок. Она могла носить лишь белье из тончайшего полупрозрачного батиста. Много позже кардинал и первый министр Джулио Мазарини, преемник и бледная тень Ришелье, преуспевший однако там, где предшественник потерпел столь жестокое поражение, шутил: «В аду, дорогая, вместо раскаленных сковород вам просто застелют постель полотняными простынями». Не зря говорят, что прототипом героини андерсеновской «Принцессы на горошине» послужила именно Анна Австрийская. Не выносила она и запаха многих цветов – особенно роз. Именно в силу аллергии она физически не могла терпеть рядом с собой мужа, чей костюм нередко благоухал псиной – по тем временам запах для увлекающегося охотой мужчины вполне достойный.

Не отличался крепким здоровьем и кардинал. С юных лет его преследовала загадочная хворь, проявлявшаяся в воспалении суставов, головных болях и слабости, на недели, а порою и месяцы приковывавшей Ришелье к постели. Все старания ученых медиков оказывались тщетными. Облегчали страдания лишь тишина, полутьма, прохладная повязка на лбу и некая терапия, о которой стоит сказать особо.

Единственными живыми существами, разделявшими короткие часы досуга Ришелье и искренне к нему привязанными, были населявшие Пале-Кардиналь многочисленные кошки. История даже сохранила некоторые имена: пушистую белую любимицу звали Мириам, английского серого кота – Фенимором, черного без единой белой шерстинки – Люцифером, дымчатую парочку – Пирамом и Фисбой[399], трехцветную кошку – Газетт… А еще были Сумиз, Серполетта, Рюбис, присланная в подарок из Польши Лодоиска… «Кто знает, – пишет современный историк П.П. Черкасов, – быть может, кардинал, не чуждый мистики, прослышал, что кошки заряжают человека какой-то неведомой (космической или биологической, как сказали бы мы сейчас) энергией, в которой он так нуждался для поддержания сил. Во всяком случае, Ришелье относился к своим кошкам с редкой привязанностью и даже любовью, которой не удостаивал никого из людей».

Так-то оно так, однако кошки отличаются и еще одной удивительной способностью. Любя человека, с которым их связала судьба, они способны облегчать ему течение многих болезней, что могут засвидетельствовать многие нынешние специалисты, посвятившие себя изучению кошачьего племени. Зафиксирован, например, случай, когда кошка буквально выходила пребывавшую на грани инфаркта хозяйку, после чего сама умерла от разрыва сердца.

Так вот, только кошки способны были утишить физические страдания Ришелье. И особенно Мириам. Однако лечение это влекло за собой неизбежное побочное следствие – вездесущую кошачью шерсть, особо неодолимую в не знавший еще пылесосов век. Именно эта шерсть и вызывала у Анны Австрийской острую аллергическую реакцию.

Аллергия победила нарождавшуюся любовь и не позволила взаимному влечению королевы и кардинала вылиться в роман, способный не радикально, может быть, но все-таки поменять ход истории.

Мифами неизбежно обрастает любая война, причем если победы (за исключением тех, что сами относятся к разряду мифических, но о них разговор особый) порождают мифы достаточно редко, то поражения – почти всегда. И не удивительно: именно горечь поражений вызывает в душах неиссякаемую потребность в утешении и неистовую жажду спасительного чуда; именно поражение требует полной концентрации сил и, следовательно, вдохновляющего примера; наконец, именно временам поражений свойственны те неразбериха и путаница, что от веку являются почвой, на которой мифы взрастают особенно пышно…

Вот два любопытных примера.

Первая мировая, 1916 год. На Западном фронте установилось шаткое равновесие, позиционная война, битва под Верденом… Кажется, эта мясорубка способна бесконечно перемалывать людские жизни, не обещая взамен ни окончательной победы, ни окончательного поражения. Сердца замирают в жажде чуда, которое способен сотворить лишь некий внешний толчок. И тогда в Англии рождается любопытный миф, который из наших историков упоминает только Андрей Буровский. Будто бы где-то на севере, в Шотландии, высаживаются полки русской армии, оттуда торжественным маршем проходят на юг, то ли к Саутхемптону, то ли к Дувру, где грузятся на транспорты, пересекают Ла-Манш и дальше пешим порядком через всю Францию отправляются громить бошей. Естественно, никогда ничего подобного не было. Да и быть не могло, ибо незачем полкам торжественно дефилировать через всю Англию под развернутыми знаменами и с оркестрами впереди. Однако сыскались даже очевидцы, собственными глазами наблюдавшие это дивное зрелище. К тому же вскоре и положение на фронте несколько улучшилось, причем и впрямь русской заслугой – благодаря знаменитому Брусиловскому прорыву. Как тут не поверить в красивую сказку?

Или еще. Лет, помнится, пятнадцать или двадцать назад (во всяком случае, до распада Союза) социологов, проводивших опросы в Японии, поразило, что многие – представители как старшего, так и младшего поколений, – совершенно искренне считали, будто атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки сбросила советская авиация. Естественно, никто, никогда и никоим образом не пропагандировал ничего подобного, а посему пенять на взращивание антисоветских настроений, как это с удовольствием сделали наши политические комментаторы, не след. Это был просто очередной миф, порожденный очевидной логикой: война с Америкой идет уже четыре года, с Пёрл-Харбора, с того самого «черного воскресенья» 7 декабря 1941, – и никаких вам атомных бомб. А тут… 6 августа – трагедия Хиросимы, 9-го – Нагасаки, а как раз между этими датами, 8-го, – СССР объявляет войну Японии, которая вопреки увещаниям Гитлера на протяжении всей Второй мировой сохраняла по отношению к Советскому Союзу нейтралитет[400]. Согласитесь, в каком-то смысле странное убеждение японцев понять можно…