— Так уж заигрался с серьезным Нориным Папашкой? — спрашиваю я. — Это правда? Толкали земельные участки и все такое…

Она выпустила дым в сторону огненных змеек камина.

— Ма на что-то такое намекала, — продолжаю я. — Но отцы, к сожалению, все равно никуда от нас не деваются, даже если теперь они просто amigos или смылись с какими-нибудь girls.

Она плющит в пепельнице сигарету. После двух затяжек — Боже! — но ведь имеет право. И продолжает все тем же бесстрастным тоном:

— Баке не был мне отцом, заметь, пожалуйста. Пойду посмотрю, может, появилась свежая «Цайт».

Встает, поворачивается и медленным шагом направляется через площадь к киоску. Укуси себя за задницу, Додо Шульц! Вместо того чтобы воспользоваться Нориным отсутствием и насладиться гармонией дружеских отношений, ты достаешь из ящика дело ее сумасшедшей семейки.

Приемной семьи, пардон. Разве ты не знаешь, что это запретная тема, глупая корова! Почему Клер ни с того ни с сего должна рассказывать тебе о Баке? Она и тогда уже мечтала об одном: доучиться и свалить из города. Выбрала Мюнхен, чтобы уехать как можно дальше от Пиннеберга. А Пиннеберг для Клер — это в первую очередь Баке, ежу понятно. Захолустье умерло для нее, как и для меня. Но откуда у нее все-таки такая ненависть к своим добропорядочным родителям? Приемным то есть.

Тогда — только из-за того, что я так захотела, — из Амстердама мы отправились прямиком в Мюнхен, где она совершила чудо — за четыре дня нашла комнату. До этого нам пришлось кантоваться на молодежной турбазе, где можно было только ночевать. С утра до вечера я шаталась по Английскому саду и ревела. А когда реветь больше не могла, клялась в вечной мести.

Комната была под самой крышей, которая протекала, а туалет располагался этажом ниже, и если тебе звонили из дома, надо было идти в спальню хозяйки, где стоял гарнитур — береза с термообработкой. Пока ты разговаривала, она запихивала свои короткие, приталенные пальто и прочие шмотки в пятнистый шкаф. А уж если кого заставала в слезах, через десять минут являлась и дрожащей рукой протягивала стакан со смесью портвейна и взбитого яйца и стояла над душой, пока объект милосердия давился мерзким пойлом. Я его нахлебалась досыта.

Но для Клер это был настоящий рай. Она говорила, что я могу жить у нее сколько хочу. Только я ничего не хотела, и жить в том числе. Она же уговорила меня еще разок вместе съездить домой. Потом мы опять сложили чемоданы — она у Баке в Розенхофе, я — у Ма на Эбертштрассе — и через три дня вернулись в Мюнхен. Она изучала историю искусств, германистику и археологию и уже в первом семестре написала два реферата. Ну а я шаталась без дела и кормилась за ее счет, пока однажды утром она не устроила мне головомойку: мол, она уже видеть не может, как я попусту трачу свое время, ей больно, что я так пренебрегаю собой. И если я собираюсь стать законченной дармоедкой, лучше, если это будет происходить вне поля ее зрения.

По правде, мне как-то полегчало, когда она наконец взорвалась, хотя я и сделала вид, что меня тошнит от ее занудства. Я для виду позлилась дня два, потом нашла себе работу в кабаке — кое-какой опыт у меня имелся, — а к летнему семестру попала в списки студентов. В учебе я, мягко говоря, не блистала, но придумала себе отмазку, что весь этот университет мне на фиг сдался. Научные исследования и учеба! Не смешите меня…

С «Цайт» под мышкой она пересекает площадь в обратном направлении. Два парня, разинув варежку, таращатся на нее. При случае обязательно скажу ей, как помог мне тогда ее нагоняй. Если бы она и дальше позволила мне бездельничать — кто знает? — может, я покатилась бы по наклонной. Дурь тогда в Швабинге можно было достать на каждом углу. И сейчас мне уже трудно задним числом понять, что бы привело меня в чувство. Если разобраться, Клер меня всегда поддерживала, и здорово поддерживала. А в том, что после смерти Ма она поскупилась на соболезнования, нет ничего удивительного: ведь она не знает, что значит потерять мать. Она не может этого знать.

Она садится рядом со мной, оба типа отворачиваются, разочарованные. Она жестом подзывает официанта.

— Хочешь чего-нибудь еще? — предлагает она. — А то пора расплачиваться. Надо поискать, где там Нора.

— Лимонный джин, — отвечаю я. — И спасибо тебе за все, — я смотрю на свой пакет. — И вообще…

— Не стоит, — отмахивается она.

Сказала бы она так, если бы имела представление о масштабах моего финансового кризиса? Если бы она знала, что я понятия не имею, чем в следующем месяце буду платить за квартиру.

Шелковая нижняя юбка — последнее, в чем я нуждаюсь. Это она остановилась перед витриной одного из бесчисленных бутиков с шикарным дамским бельем — я волочилась за ней по инерции — и потратила в нем кучу денег. А потом затащила меня еще и в обувной, где, как всегда, расплатилась своей Golden Card. От зависти меня прямо-таки колотило: еще бы, заправляет целой галереей, которая упала на нее, как манна небесная, потому что один старый ami голову от нее потерял — ясное дело. Все гомики впадают от Клер в экстаз, причем надолго. Зато мужчины с нормальной ориентацией рано или поздно ее бросают, как это сделал, например, Филипп Пиларди. Я никогда не забуду, как он во всех подробностях изливал передо мной душу, и задолго до их развода.

Она платит. Я глотаю лимонный джин. Приятное тепло растекается по животу. Я пишу: «Дорогая Булочка, шлю тебе тысячу приветов и поцелуев из этого чудесного города».

Но потом, как будто бес дернул меня за язык, я спросила:

— Как ты думаешь, передать ей привет от Норы? Фионе?

Она отпустила официанта, удивительно мало оставив ему на чай. Потом подняла брови:

— Запомни. Мы с тобой ни о чем не договаривались. Я тебе не сообщница.

— Свернула свою «Цайт», поднялась и ушла.

Что с ней вдруг произошло? Она мне угрожала? Какого черта? Я бросилась за ней.

— Эй, Клер, что случилось?

— Может случиться, что в ближайшее время я отбуду.

Отбудет? Вот проклятье. Все было на мази.

— Опять в Нью-Йорк? — спросила я. — Как прошлой зимой? Помнишь, твой ami отбыл в мир иной, и ты не смогла с этим справиться.

— Летом, — ответила она. — Давид умер летом. Двадцать седьмого июля.

— Пусть летом. Ты не справилась, потому что ты не из тех, чьи раны лечит время, сама говорила. И эти наши вечные поездки — обуза тебе, да они не имеют ни малейшего отношения к «культурной программе».

Закрапал дождь. Она отвернулась и зашагала быстрее. Я семенила рядом и несла всякую чушь — потоком, без знаков препинания. Я боялась ее потерять. Она — мой поверенный. Она — единственный человек, способный оправдать мою месть. И единственная, у кого я могу брать деньги.

Когда же я в последний раз одна гуляла в парке под дождем? Не помню. Ребенком, когда мне было грустно, я всегда бегала от церкви к спортплощадке через лес, а назад возвращалась через Розенгартен. Когда я думала, что Додо и Клер не хотят со мной дружить. Иногда они мне казались ужасно зацикленными друг на дружке, и я чувствовала себя навеки отверженной. И вместо того чтобы набраться духу и поговорить с ними начистоту, я убегала, потому что боялась получить отворот. Собственно, до сегодняшнего дня ничего не изменилось.

И они никогда не бывали у меня дома. Конечно, кроме того случая, когда приехала одна Клер, — и лучше бы не приезжала. Они обе, должно быть, ненавидят Пиннеберг всеми фибрами души и презирают меня за то, что я осталась, так сказать, в родном гнезде. Но ведь жить в Пиннеберге не в пример лучше, чем в Кельне или Мюнхене, иначе зачем бы к нам ехало все больше народу из Гамбурга? Как думает Ахим, они тут жир нагуливают. Ну да, и у нас есть проблемы — и с иностранцами, и с наркотиками, и с бездельной молодежью. Но все-таки это не глобальные катастрофы, когда напряжение зашкаливает. Ни за какие деньги я не стала бы, как Додо, жить в Кельне. Сумасшедшее движение, полный город ряженых идиотов… По словам Ахима, они там до сих пор уверены, что ведут происхождение от каких-то захудалых римских легионеров, у которых, как он говорит, на уме было одно — трахаться.