Комната для завтраков — в подвальчике. Ненавижу — это всегда что-то вроде второсортной столовой или тюрьмы — со всеми вытекающими. Ах! И кого здесь только нет!

Клер сидит за йогуртом и апельсиновым соком и снова выглядит, как будто только что вылупилась из скорлупы: скромная блузка, длинная юбка, конечно же итальянские туфли. Я сажусь рядом с ней, так что мне не придется смотреть ей в глаза, если я, воспользовавшись отсутствием Норы, соберусь исповедаться ей в своих несчастьях.

— Ну, выспалась? — спрашиваю я бодро-весело.

— Все нормально, — говорит она. — Неужели Нора проспала? Может, нам разбудить ее?

Ее взгляд ненадолго задерживается на парочке в двух столиках от нас, несомненно американцах, моложе двадцати. Те молча уплетают за обе щеки и непрерывно щупают друг друга, даже между ног. Вокруг монахини — сколько поднятых в изумлении бровей!

— Спишь — меньше грешишь, — говорю я и сержусь на себя за банальность. — Кроме того, я хотела бы тебя кое о чем спросить. Без нее, если можно.

Так. Это начало. Если бы я только знала, почему мои дела так чертовски плохи. Безработных, в конце концов, как песка на морском берегу. Потерять работу сегодня — почти дело чести. Но с ней этого никогда не случалось, у нее всегда все шло гладко, о’кей, учеба, магистратура — дело, быть может, нервное, так что ж? Она унаследовала свою галерею, ела, как говорится, на серебре, никогда не вкалывала как проклятая, так почему же я должна стыдиться? Но все равно стыжусь. Пытаюсь сосредоточиться на круассане, никогда еще не видела, чтобы слоеное тесто было так аккуратно сложено. Норина Мамуля согласилась бы со мной. И все-таки я кожей чувствую на себе близорукий взгляд Клер, я слишком хорошо знаю этот взгляд: только синь и чуточку недоверия. Лед, в общем.

— Тебе деньги нужны? — спрашивает она.

Я готова скинуть со стола все. Вот так, одним словом, оборвать последнюю ниточку надежды — такие, как она, это умеют. Что я должна сказать, «да»? И она вытащит свою проклятую чековую книжку? А я скажу «спасибо» — и дело сделано. И она снова будет крутой и богатой, а я — неудачницей-овцой.

— С чего ты взяла? — возмущаюсь я. — С финансами у меня полный ажур.

Ну почему я не прикусила себе язык? Какого черта! Историю о том, как я сцепилась со свиньей Рюкером, можно было преподнести как высокую трагедию. Что я не могла поступить иначе, что женщине на такой работе всегда выпадает плохая карта, что она всегда существо второго сорта, а я этого не терплю. Но она со своей галереей всегда жила на другой планете — искусство, и какие-то типы, целующие ее в щечку, и всякая постмодернистская мазня стоимостью в тысячи долларов, — так что для нее все это ерунда. У нее реноме, деньги, она сама хозяйничает в своей лавочке. Она понятия не имеет о том, что приходится терпеть другим.

— Ну? — спрашивает она.

— Забудь, — говорю я и бегу к буфету, чтобы положить на половинку круассана побольше ветчины и сыра.

Когда я возвращаюсь к столу, она листает своими ухоженными руками путеводитель. Уставилась в него, как будто меня нет. Этого мне уже не вынести! Она принадлежит к тому типу женщин, которые красуются на рекламных фото или катаются по всяким семинарам для менеджеров: красивая, крутая, официальная, обдающая холодом — просто фригидная шлюшка. Она всегда дает мне почувствовать, что ей наплевать на меня. Или ей успех вскружил голову? Раньше она была другой. Это произошло неожиданно, весной, четыре года назад. Она поперлась на эту хренову конфирмацию, с которой потом сразу же смоталась. Я тоже приехала в Пиннеберг — мать хоронить. На квартиру и прочее плюнула — то-то Хартмут обрадовался. А через две недели пришло письмо из Калифорнии. Четыре слова: «Прими мои соболезнования. Клер».

Да все я понимаю. Выражать соболезнования чертовски трудно и неприятно. Всегда звучит как-то фальшиво. Но отделываться от меня общими фразами! Что это, если не равнодушие? Я решила никак не реагировать, просто выждать. Придет еще, думала я, куда она денется. Вот вернется из Штатов, спросит, как дела, пришлет цветы или что-то в этом роде. Ага, как же.

В том году Нора хотела в конце августа поехать с нами в Прагу, но Клер не могла. Ни в сентябре, ни в октябре. И мы с Норой в виде исключения решили двинуть без нее. Мои дорожные расходы она, как всегда, взяла на себя. До сих пор не знаю, как Норе это удалось, только в ноябре мы втроем встретились в Праге.

Клер прилетела самолетом. Слепому было ясно, что она меня избегает. Ну да, я опять сидела без гроша, но разве это основание? Уже в первый вечер, на Карловом мосту, когда мы пробирались через толпу туристов к себе в отель, я не выдержала. А она на голубом глазу мне отвечает, дескать, не понимаю, чего ты так нервничаешь. Да ничего она меня не забыла, боже упаси, работала весь год как безумная, моталась по всему миру. Продавать современное искусство — это тебе не штаны в конторе протирать, и бла-бла-бла и бла-бла-бла.

Я готова была броситься в драку, но тут вмешалась Нора — наша миротворица. Если мы не сохраним нашу дружбу, заливалась она, сверкая глазами, человечество может распрощаться со своими надеждами. Мы должны доверять друг другу! Каждая из нас имеет право на пару месяцев исчезнуть с горизонта. Но позволить нашей проверенной дружбе расстроиться из-за пустяка — это безумие. Когда ей нужно, она любит выражаться высокопарно. Наверное, научилась у своего Папашки.

Думаю, она специально это все затеяла, чтобы помирить нас с Клер, по крайней мере пока мы будем в Праге. Мы приземлились в баре отеля, и через час я уже сама не понимала, чего я, собственно, раскипятилась; выпивка там была что надо, к тому же дешево.

Про себя я давно уже называю Клер Ледяной принцессой, и былой непринужденности между нами больше нет. Я и теперь это замечаю. Иногда мне кажется, ей стоит безумных усилий терпеть меня эту пару дней в году. И ей это удается благодаря ее хваленой дисциплине — этому ледяному корсету, который не дает ей ни шагу сделать без оглядки, не позволяет ни радоваться, ни разозлиться по-настоящему. Депрессия для нее — непростительная ошибка, возвращение к своей природе. Иногда смотрю на нее, и мне кажется, что это не она, а ее клон с искусственными тормозами. Всегда какая-то не такая, какой должна быть.

Да и я тоже хороша. Вот интересно, что обо мне думают другие? Представляю — мужчины, алкоголь, да еще моя чертова несдержанность — букет что надо. На самом деле каждая из нас троих одурманивает себя как может. Взять хоть Нору — она же живет иллюзиями. Как же, семья — это святое. Только это и держит ее на плаву, это ее наркотик, — впрочем, дозволенный обществом и безвредный для здоровья.

Мы стали пленницами средневековой крепости со стенами шестиметровой толщины. Голое помещение, куда мы забрались, представляло собой нечто вроде комнатки в башне с узкими бойницами, забранными пуленепробиваемым стеклом, через которые далеко просматривалась плоская местность. Додо заковала себя в железные цепи и надела оковы. Запястья ободрала до крови. Клер улеглась прямо на землю и заснула. Может, умерла? А я встала у окна и любовалась пейзажем — просторным, красивым и таким умиротворяющим, чуть подернутым на горизонте синеватой дымкой, как на картинах старых мастеров. Помнится, Папашка любил рассуждать о синих далях — по воскресеньям, когда пил вино, разумеется, позднего урожая, Мамуля озабоченно смотрела на него, а меня выставляли вон, стоило ему в третий раз наполнить бокал. На следующее утро на кухне всегда стояла пустая бутылка. Лишь когда я привела в семью Ахима, вино в доме появилось и в будни, и даже Мамуля постепенно привыкла, выпивала после обеда бокал шампанского — для кровообращения, как она говорила. Советовала и мне, а то у меня шея трещит, как щебенка под ногами. Но мне нельзя, Биттерлинг категорически запретил алкоголь. Вчера я все же выпила, пришлось, иначе моментально возникли бы подозрения. Что со мной будет? Лучше сейчас об этом не думать.