Источником глубинного родства, объединяющего русскую религиозность с той азиатской мистикой, точкой пересечения двух духовных традиций Ухтомский считал религиозное почитание царя. По мнению Ухтомского, не конституционалистская Европа, но Восток осветил сознание человека через провозвестников истины и одновременно абсолютных властителей, в которых, согласно верованиям смиренных народных масс, живет душа, почти приблизившаяся к своему окончательному совершенству, душа, творящая добро, ибо она насквозь пронизана длинной чередой взаимосвязанных превращений и моральных возрождений. В представлении целого миллиарда людей, абсолютно убежденных в этом, верховный самодержец есть помазанник Божий. Индусы видят в нем воплощение Вишны, китайцы — отблеск неба, японцы — потомка богини Солнца, монголы и тибетцы — животворящий луч Будды{1076}. Стоит только народам Востока уяснить себе эту фундаментальную общность, как они немедленно духовно объединятся с Россией, — утверждал Ухтомский.
Ведь они, как он полагал, так же, как и русские, глубоко верят в «сверхъестественные» свойства русского национального духа, однако они могут понять и оценить эти свойства лишь в той мере, в какой эти последние связаны с главным достоянием русских — самодержавием. Без него Азия не может по-настоящему искренне воссоединиться с Россией. Единственным законным повелителем Востока является, таким образом, тот, кто уже увенчан коронами Перми, Волжской Болгарии, Казани, Астрахани и Сибири. И чем сильнее европейцы угнетают Азию, тем ярче воссияет над просторами Востока образ Белого Царя.
В общности России и Азии по убеждению Ухтомского лежит будущее единственно возможное решение «восточного вопроса»[125] Настанет день, когда Восток пробудится от векового сна и восстанет против угнетающей его белой расы, как некогда легендарный Илья Муромец, Восток ощутит в себе силы необъятные и скажет свое веское слово в мировой истории. Тогда-то дрогнет Европа. Вечный спор между Европой и Азией решит Россия, и разрешен он будет в пользу Азии. Иное решение немыслимо, где сам судья в братстве с обиженными, — заключал Ухтомский{1077}.
Грустное заключение
Саморазрушение мессианизма России и ее омещанивание
В отличие от трансцендентных стремлений к спасению, свойственных Востоку, русская сотериология была обращена в основном к сфере социального. Отсутствие четкого разделения между областью абсолютного и эмпирического в православии, стремление русской культуры к одухотворению и спасению материального мира, а не спасению от него{1078}, облегчало в конечном итоге и абсолютизацию материального в марксистском материализме.
Даже с хронологической точки зрения русский хилиазм, возникший достаточно поздно — в XVII в., неизбежно должен был стать оппонентом западной культуры, поскольку — и в XX веке — он сильно отставал от стадий, уже пройденных Западом. Такая ситуация может считаться «анахронизмом»{1079} лишь по отношению к Западу, но никак не по отношению к Востоку.
Если русская революция, с одной стороны, обозначала кульминацию хилиастических напряжений России, то, с другой стороны, ее марксистский исход привел к саморазрушению и самоотрицанию этой духовности.
В этом смысле истоки большевизма кроются в специфике исторического развития России, единственной страны, в которой средневековое христианство с народными хилиастическими представлениями о тысячелетнем Царстве Божьем на земле сохранялось и в новейшее время, совмещаясь и сливаясь таким образом с самым радикальным западноевропейским рационализмом, — поистине взрывоопасная смесь{1080}. Путем марксизма же стремление русского народа к избавлению эмпирическому в результате само себя исчерпало. В итоге «рациональный утопизм, хотя и… рожденный из хилиазма, способен стать решающим противником последнего»{1081}. Еще в 1925 г. Ханс Мюлештейн очень точно проследил судьбу этих тенденций в истории русской революции. Он отмечал, что до крайности возвышенное представление о спасении из христианского хилиазма породило сильнейшую психическую энергию; и русская (первоначально религиозная) способность верить, первоначально облегчающая дело революции, растворилась в ней, как бы уничтожив самое себя{1082}. И — если говорить словами Ремизова — воды, покрывающие град Китеж, опустели{1083}.
Ленинизм во многом черпал свои силы из описанных выше духовных течений России. Гегемония же марксизма означала ликвидацию духовных источников революции. Именно в результате этой гегемонии произошло омещанивание России (в герценовском пониманииэтого слова); и процесс этот был решающим образом ускорен с приходом к власти Сталина.
Накануне Великой отечественной войны процесс омещанивания России был уже практически завершен. Тот факт, что советские войны шли в бой не под знаменем мировой революции, т. е. революционного хилиазма, а под лозунгом защиты отечества, тот факт, что сталинский режим искал религиозную опору как раз в той церковности, которая всегда стояла на службе сильных мира сего, показывает, насколько истощились духовные источники большевизма[126].
При Сталине от воинствующих безбожников ожидали вовсе не новой веры в избавление угнетенных мира сего, а чистоты жилищ, украшенных цветами, борьбы с пьянством и картежничеством{1084} (требования, сходные с теми, что выдвигались англосаксонской церковью с ее практической деловитостью): «Безбожник должен бороться за детские сады… за столовые, стиральные машины… должен стоять на самом передовом фронте в борьбе за экономическое восстановление городской жизни»{1085}. Одна из главных задач советского движения безбожников состояла в том, чтобы покончить с церковными праздниками, отрывавшими рабочих от производства{1086}. Таким образом, это движение было призвано способствовать росту материального благополучия и производства, т. е. следовать по пути, уже пройденному американцами. Именно их собиралась «догнать и перегнать» советская Россия. В результате, одним из итогов победы марксизма в России стало ее развитие в сторону, указанную США. А для американцев одной из самых непререкаемых ценностей является средний класс.
Марксизм привел к победе мещанского мировоззрения в России. Не подлежит сомнению тот факт, что при советской власти дух буржуазности развился гораздо сильнее, чем до нее. Еще в 1929 году Федор Степун констатировал, что из хаоса революции стал подниматься подлинный буржуа, буржуа нового времени — практичный и волевой, лишенный фантазии и враждебный идеям строитель новой русской жизни. В том же году последовали предписания дисциплины, опрятности да продуктивности: одним словом «культурности» — понятие, «позволяющее и рекомендовать буржуазную почтенность [respectability] и избегать слова „буржуазность“», заметила американская исследовательница Шейла Фицпатрик{1087}. (В итоге, стремление освободить угнетенных всего мира сменилось стремлением попасть в ВУЗ да получить путевку в дом отдыха в Крыму…)
