Достоевский, чьи воззрения во многом были созвучны Федорову, обосновывал миссию России в Азии по-другому. Русский универсализм имеет, по его мнению, европейскую направленность; что же касается его призыва «в Азию!», то он обусловлен негативными предпосылками, т. е. отходом от европейской ориентации.
«Наши помещики продавали своих крепостных крестьян и ехали в Париж издавать социальные журналы, а наши Рудины умирали на баррикадах… И чего же мы достигли? Результатов странных: главное, все на нас в Европе смотрят с насмешкой…»{1040}. Европейцы никогда не поверят, что русские способны вместе с ними участвовать в судьбах их цивилизации; они видят в русских чужих выскочек, — замечал Достоевский.
Русские должны освободиться от лакейского страха, что Европа назовет их «варварами-азиатами» и более азиатами, нежели европейцами. Стыд перед наименованием «азиаты» преследует русский народ уже два столетия, — отмечал Достоевский, — особенно усилился этот стыд в девятнадцатом веке и даже дошел до размеров паники. Эта ложная оценка самих себя как только европейцев, но не азиатов, дорого обошлась русским в эти два столетия, они заплатили за нее потерей своей духовной свободы и своей бесполезной европейской политикой и, наконец, деньгами, которых они Бог знает сколько тратят, чтобы показать Европе, что они европейцы, а не азиаты, — рассуждал Достоевский{1041}.
Достоевский критиковал и высокомерное отношение петербургской дипломатии к азиатским проблемам, и то пренебрежение азиатскими аспектами российской внешней политики, которое было характерно для петербургского общественного мнения{1042}. Он ожидал, что русская экспансия на восток приведет к возрождению чувства собственного достоинства России{1043}.
«Мы в Европе лишь стрюцкие, — жаловался Достоевский. — Gratte, дескать, le russe et vous verrez le tartare (поскребите русского, и вы увидите татарина…) Они именно удивлялись тому, как это мы, будучи такими татарами… никак не можем стать русскими…»{1044}. Но если на Западе русские — «татары», то на Востоке они — «европейцы». По мнению Достоевского, русские — не только европейцы, но и азиаты. И в будущих судьбах России Азия станет, быть может, «главной надеждой».
Эту мысль Достоевский называл «аксиомой» — прекрасно сознавая, впрочем, полную ее несовместимость с «петербургской точкой зрения». Совсем другое писал он, однако, по поводу победы Скобелева над туркменами при Гек Тепе (1881): «Пронесется гул по всей Азии, до самых отдаленных пределов ее. Пусть в этих миллионах народов, до самой Индии, даже и в Индии, пожалуй, растет убеждение в непобедимости Белого Царя и в несокрушимости меча его… Имя Белого Царя должно стоять превыше ханов и эмиров, превыше Индийской императрицы, превыше даже самого халифова имени»{1045}.
Несмотря на универсалистскую трактовку русского самодержавия и его миссии на Востоке (а под Востоком Достоевский подразумевал в первую очередь мусульманский Восток), он нередко высказывал резкие (и не всегда логически обоснованные) обвинения в адрес ислама и оправдывал репрессивную политику правительства по отношению к мусульманскому населению России. Азия была для него лишь объектом русских интересов; примечательно, что, подчеркивая азиатские черты России, Достоевский, тем не менее, рассматривал продвижение русских войск на восток как эпизод в борьбе с Англией, но отнюдь не как воплощение мессианской «русской идеи». Правда, однажды (в 1915 году) было высказано мнение, что в основе «азиатских устремлений» Достоевского лежало тяготение к Азии как «колыбели мессианизма и Богочеловечества» и предчувствие Царства Божия, которое должно прийти с Востока{1046}. Однако, при всем универсализме «русской идеи» в трактовке Достоевского, его границы (как, впрочем, и у других русских мыслителей) строго определялись христианской догматикой и, следовательно, едва ли в нем оставалось место для духовной жизни Востока.
Значительно более сильный акцент на азиатском наследии, которым обладает Россия, можно обнаружить у Константина Леонтьева. Этот мыслитель («философ реакции», согласно определению радикальной интеллигенции) писал, что у России особенная политическая судьба, что в отношении Востока «интересы ее носят… нравственный характер поддержки слабейшего, угнетенного. И все эти слабейшие, и все эти угнетенные, до поры до времени… стоят за нее»{1047}.
Леонтьев самым решительным образом отвергал всенивелирующую цивилизацию Запада, основываясь на своего рода «византийско-эстетическом» ультраконсерватизме, обнаруживая при этом — как бы с противоположной стороны — немало совпадений с воззрениями революционера Герцена. Что же касается азиатских обществ, со всеми характерными для них формами жизнеустройства, то их «теократическая целостность» неизменно привлекала Леонтьева. (Таким образом предпосылки одобрения им этих общественных институтов были схожи с теми, которые высказывал Хомяков и частично схожи с Чаадаевскими.) К южному и западному славянству, поднятому на щит панславистами, он относился с отвращением, находя его «буржуазным». Культуры Индии, Китая и даже Турции он оценивал намного выше, чем «буржуазную» культуру Северной Америки и Европы (точнее, Бельгии и балканских славян): «Если бы в… Тибете или Бенгалии существовали бы… монголы или индусы с твердой и умной иерархией…, то мы эту монгольскую или индустанскую иерархию должны предпочесть даже целому миллиону славян с их либеральной интеллигенцией à lа Гамбетта…»{1048}.
Одни лишь азиатские элементы русской культуры способны, так утверждал Леонтьев, предотвратить капитуляцию западного и южного славянства перед Западом. В то же время, утверждал он, миссия России не может и не должна быть односторонне славянской — хотя бы в силу обладания обширными азиатскими территориями. Леонтьев верил, что на российской почве взрастет культура, которая не будет ни западной, ни восточной. Благодаря туранским элементам русской культуры станет возможным возникновение чего-то нового, качественно отличного от европейского Запада[116]. Ибо культура России ближе по характеру к культурам, развившимся в восточных владениях империи, нежели к культурам западных и южных славян. Потому-то, совершая любой важный политический шаг, Россия обязана принимать в расчет «настроения и выгоды» этих ценнейших (азиатских) областей империи. Продвижение России в Азию невозможно остановить, считал Леонтьев; предсказывал он и ускорение русской экспансии вследствие разочарования в западных ценностях.
Примечательно, что Леонтьев отрицательно относился к буддизму (а также к конфуцианству), рассматривая их как формы «религиозного атеизма». И предостерегал: подобно библейским Гогу и Магогу, приверженцы обеих традиций могут подняться против Европы и славянства, если последние, предав византийское христианство (пока что с грехом пополам сохраняющее свои позиции), окончательно погрязнут в мещанстве, охватившем западное общество{1049}. Эти апокалиптические предчувствия (позволившие Леонтьеву за несколько десятилетий до большевистского переворота, по существу, предсказать Октябрьскую революцию в ее подлинном обличье) постепенно сложились у него в зловещий образ панмонголизма.
Это понятие занимает важное место в творчестве Владимира Соловьева, рассматривавшего мировую историю как титаническую схватку Востока и Запада. В этой борьбе Россия должна была находиться, по мнению Соловьева, на стороне Запада. Если мусульманский Восток воплощал принцип «солидарности», то Запад, напротив, — принцип «свободной множественности». Только во вселенском царстве, которому предстоит родиться, когда извечная распря Востока и Запада подойдет к своему финалу, станет возможным примирение этих принципов. Только третья сила способна примирить «всеединство» со «свободной множественностью». В этом и состоит миссия славянских народов, обитающих между носителями обоих принципов, Востоком и Западом.
