У Есенина машинной, городской Европе противопоставлена «Рассея» — азиатская, стихийная, «скифская»^{970}: «наше волчье, мужичье, рассейское, скифское, азиатское». «В том зове калмык и татарин, / Почуют свой чаемый град»^{971}; «Рассея моя… Рассея… азиатская сторона», — писал Есенин^{972}. И «пусть мы азиаты… но… не воняем трупно, как воняют внутри они», — писал Есенин в 1922 году, имея в виду Германию^{973}.

Андрей Белый, до первой мировой войны оказавший влияние на творчество Есенина^{974}, более сдержанно писал в «Серебряном Голубе», что и русские, и европейцы выродились, и только монголы еще остались прежними. По его мнению, Россия была страной монгольской, и во всех русских текла монгольская кровь^{975}.

Еще более яркое воплощение эти представления нашли в знаменитом романе Андрея Белого «Петербург», написанном не без влияния событий русско-японской войны. Главный герой романа, русский дворянин, ведущий свой род от «киргиз-кайсацких» пращуров, участвует в подготовке террористического акта, не подозревая, что намеченная жертва — это его собственный отец. «…Старый туранец — воплощался множество раз; воплотился и ныне: в кровь и плоть столбового дворянства Российской империи, чтоб исполнить одну стародавнюю, заповедную цель: расшатать все устои; в испорченной крови арийской должен был разгореться Старинный Дракон и все пожрать пламенем; стародавний Восток фадом невидимых бомб осыпал наше время. Николай Аполлонович — старая туранская бомба — теперь разрывался восторгом, увидевши родину; на лице Николая Аполлоновича появилось теперь забытое, монгольское выражение…[101]

…Проволновались глухо события; уж проснулся Китай; и пал Порт-Артур; желтолицыми наводняется приамурский наш край; пробудились сказания о железных всадниках Чингизхана… Но послушай, прислушайся: топоты… Приближают топоты из зауральских степей. Приближаются топоты. Это — железные всадники»^{976}.

Вскоре после победы большевиков в октябре 1917 года крестьянский поэт Петр Орешин говорил о русской революции как о торжестве Азии над Европой, говорил о «мече Востока» и о приближающемся падении Парижа. Лондон, утверждал Орешин, исчезнет на дне морском, а Берлин взорвется, тогда как Индии предстоит облачиться в свежие наряды, а Великой Степи — принести жертвы «новому Богу»^{977}.

Таким образом, именно в революционной лирике Есенина, Клюева и Орешина — поэтов, в чьем творчестве мировоззрение крестьянской России отразилось в большей степени, чем в других литературных источниках — представление о родственной близости России и Азии нашло необычайно яркое выражение. Идея крестьянской революции как прорыва азиатских сил России являлась также одним из основных мотивов творчества Б. Пильняка в 1919–1922 гг. («Голый год»)^{978}.

Все эти идеи нашли выражение через «скифство». Есенин был «хорошо осведомлен о Скифии. Знал описание Геродота, легенды о скифах»^{979}. В июне 1917 г. он писал: «Мы ведь скифы, принявшие… писание Козьмы Индикоплова… в жигулях костер Стеньки Разина»^{980}. Скифство Есенин называл «нашим народническим движением»^{981}.

Как и само народничество, революционное «скифство» восходило к порыву Герцена (1859): «как настоящий скиф с радостью вижу, как разваливается старый мир… и наше призвание — возвещать ему его близкую кончину»^{982}. В левоэсеровской публицистике об этом напоминал Иванов-Разумник, вокруг которого группировались писатели-«скифы»: «Человек, писатель, мыслитель, социалист, [это — М. С.] вечный скиф»^{983}.

Следуя по стопам Иванова-Разумника, русская революция стала выражением вечного скифского начала, присущего России, причем «скифство» означало безграничный максимализм и непримиримость духа. Этот революционный принцип определял противостояние России и западного мира; его-то Иванов-Разумник истолковывал как воплощение «вечно эллинского», или «вечно мещанского» начала, господство которого всегда приводит к одному и тому же: все возвышенное растворяется в поверхностной и пустой обывательской морали^{984}.

Марксизм видел во всем этом лишь «утомительную, пустопорожнюю болтовню»^{985}, «обветшалые идеи позднего народничества об „особом“ пути России» — ее «восточной» косности и нежелания становиться на путь прогресса. Такое же отношение вызывали и чаяния «Града взыскуемого»^{986}.

Знаменитым выражением идеи «скифства» стало стихотворение Александра Блока «Скифы», написанное сразу после его почти хилиастической поэмы «Двенадцать». Скифское направление стало наиболее известно именно благодаря этим стихам:

Эти стихи — лирическое выражение политической программы — родились под впечатлением Брестского диктата. «Скифство» воплотило настроения, впоследствии претворенные в знаменитый призыв к Востоку. Этот призыв, прозвучавший уже в 1917 году, несколькими годами позднее был отчетливо сформулирован на Съезде народов Востока в Баку (1920 год), где была объявлена священная война народов Азии против империалистической Европы. Не только дагестанский коммунист Коркмасов объявлял, что они открыли мусульманский газават — священную войну. На этом съезде неоднократно звучали призывы к «первой настоящей священной войне под красным знаменем». «К священной войне, к „газавату“ — это наш призыв», «за Священную войну», «Высоко реет Красное Знамя Священной войны», — повторяли вновь и вновь^{987}.

Знаменательные слова на этом съезде произнес Карл Радек, который в то время был одним из руководящих деятелей Коминтерна. Товарищи, — обращался он, — мы взываем к чувству борьбы, которое некогда воодушевляло народы Востока, когда они под руководством своих великих завоевателей покоряли Европу. Мы знаем, товарищи: наши противники будут говорить, что мы взываем к памяти Чингиз-хана, к памяти великих завоевателей, великих халифов ислама… И когда капиталисты Европы заявляют, что миру грозит новая волна варварства, новая волна гуннов, то мы им отвечаем: да здравствует красный Восток![102] ^{988}

Совпадение этих призывов к Востоку (имевших немаловажные политические последствия) с литературным «скифством» ни в коем случае не было случайностью: в конечном итоге, оно свидетельствовало о сходных порывах и чаяниях.