Однако в конце XX столетия (по крайней мере, до недавнего времени) в ряде государств караются смертью и такие деяния:
— супружеская неверность со стороны женщины (Иран, КНДР, Мавритания, Объединенные Арабские Эмираты, Саудовская Аравия, Судан);
— подделка официальных документов (Ирак);
— проституция (Иран);
— несогласие с богом (Иран);
— употребление в четвертый раз пищи, воды, курение в дневное время в период поста рамазан (Иран);
— неоднократное употребление алкогольных напитков (Иран);
— гомосексуализм (Иран, Мавритания);
— печатание или показ порнографических материалов (Китай);
— сутенерство, содержание публичных домов (Китай);
— хищение государственного имущества (Албания, бывш. СССР);
— поджог (Марокко и Западная Сахара);
— торговля на черном рынке (Мозамбик);
— загрязнение воздуха или воды при отягчающих обстоятельствах (Йемен);
— осквернение имени пророка Мухаммеда (Пакистан);
— колдовство, приведшее к смертельному исходу (Руанда);
— недостойная жизнь на земле (Иран).
Последнее «деяние» потрясает четкостью формулировки. Впрочем, все прочие недалеко от него ушли. Вот что получается, когда зашоренный народ позволяет своим попам вмешиваться в дела государства…
Те, кто надел на глаза шоры, должны помнить, что в комплект входят еще узда и кнут.
Станислав Ежи Лец
Чрезвычайно глубоко старинное представление, ставящее вопрос больным и прокаженным: какое преступление совершили вы, за что так карает вас Бог?
Отто Вейнингер
И чего стоит мир, если над ним не тяготеет ни одно проклятие?
Венедикт Ерофеев
Позорно не наказание, а преступление.
Иоганн Готфрид Гердер
Слушайте вы, судьи! Другое безумие существует еще — это безумие перед делом. Ах, вы вползли недостаточно глубоко в эту душу!
Так говорит красный судья: «но ради чего убил этот преступник? Он хотел ограбить».
Но я говорю вам: душа его хотела крови, а не грабежа — он жаждал счастья ножа!
Но его бедный разум не понял этого безумия и убедил его.
— Что толку в крови! — говорил он.— Не хочешь ли ты по крайней мера совершить при этом грабеж? Отомстить?
И он послушался своего бедного разума: как свинец, легла на него его речь — и вот, убивая, он ограбил. Он не хотел стыдиться своего безумия.
Что такое этот человек? Клубок диких змей, которые редко вместе бывают спокойны, — и вот они расползаются и ищут добычи в мире.
Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра
«Кошелек или жизнь!» — произносит грабитель. И никто не знает, и он сам — менее всех, чего именно ему больше хочется получить от жертвы…
Воры и грабители — это всего-навсего старые, как мир, самоуспокоенные космические ретрограды, счастливо наслаждающиеся древней респектабельностью обезьян и волков.
Гилберт Кит Честертон
У нас в Англии истребляют волков, мы не пытаемся приучить волка лежать рядом с ягненком, и сомневаюсь, что такое реально возможно. Дикого кабана мы стараемся выследить в горах до того, как он спустится к ручью убивать детей.
Агата Кристи
Щадя преступников, вредят честным людям.
Луций Анней Сенека
Величайшее поощрение преступления — безнаказанность.
Марк Тулий Цицерон
В вестибюль Управления внутренних дел входит мужчина в кожаной куртке, под полой которой угадываются очертания автомата. Он входит в дежурную часть и заявляет:
— Я полчаса назад убил человека.
— Какого человека?
— Хозяина казино…
— А мы-то здесь при чем? — перебивает его дежурный. Иди к тому, кто тебе это заказал.
Заказчик: Есть клиент.
Киллер: Сколько?
Заказчик: Миллион. Улица Садовая, пять, квартира…
Киллер: За такие деньги можно было бы назвать только улицу.
Преступник — антипод человека, сознающего свои» вину. Последний принимает на себя свою вину, преступник сваливает ее на другого; он мстит и наказывает другого вместо себя. Так объясняется убийство.
Отто Вейнингер
Испорченному уму кажется ничтожным то, что позволено, и душа такого человека, охваченная заблуждением, считает достойными лишь противозаконные действия. Иные ее не удовлетворяют.
Гаи Петроний Арбитр
В преступлении есть что-то жестокое, торжественное, похожее на карательную власть, на религиозное чувство, и это, конечно, пугает меня и в то же время внушает мне — иг знаю, как бы это выразить, — чувство удивления. Нет, но удивления, потому что удивление это — нравственное чувство, но умственное восхищение, и то, что я чувствую, имеет влияние только на мое тело, которое оно возбуждает., это точно какой-то толчок, ощущаемый во всем моем физическом существе, в одно и то же время болезненный к восхитительный, болезненное изнасилование моего пола, доводящее до обморока…
И без сомнения, это странно, это удивительно, это, может быть, ужасно — и я не могу объяснить настоящую причину этих странных и сильных ощущений — но у меня всякое преступление — в особенности убийство — имеет какое-то тайное отношение к любви… Ну, да… прекрасное преступление захватывает меня, как красивый самец…
Октав Мирбо. Дневник горничной
Злодейство — великолепное средство разжигания похоти; и чем невиннее жертва, тем большее наслаждение и даже блаженство оно доставляет.
Донасьен-Альфонс Франсуа де Сад
С другой стороны, разыгравшаяся похоть (особенно в женском варианте) зачастую становится основной движущей силой преступления.
В 80-х годах прошлого столетия одна вполне добропорядочная парижанка, счастливая мать двоих детей, то ли от скуки, то ли от избытка добропорядочности вступила во внебрачную связь, что всегда являлось делом естественным и банальным, особенно в Париже. Но у этой дамы, как говорится, «поехала крыша» на почве запретной страсти, и она, вступив в сговор со своим любовником, начала во время семейных обедов подсыпать в мужнину тарелку небольшую, порцию яда, чтобы, как она рассчитывала, через месяц-другой стать счастливой вдовой.
Но в дело вмешалась роковая неожиданность. Любовник по каким-то делам отлучается из Парижа в провинцию. Вспомнив о том, что у его Дульсинеи должен вскоре иссякнуть запас «порошка счастья», он высылает ей по почте бандероль с ядом, снабдив ее сопроводительным письмом. Это письмо попадает в руки не в меру любопытной почтовой чиновнице, вследствие чего благополучная дама — раба любви через сутки оказывается за решеткой, ее любовник во время ареста пускает себе пулю в лоб, а сама она накануне суда принимает смертельную дозу яда, которая была зашита в уголок носового платка — на всякий случай…
Преступление никогда не бывает вульгарным, но вульгарность — всегда преступление.
Оскар Уайльд
Никак, кроме как вульгарностью, не назовешь убийство Гая Юлия Цезаря в зале заседаний римского Сената, совершенное с поистине парламентской неуклюжестью и бездумной жестокостью.
Он сел, и заговорщики окружили его, словно для приветствия. Тотчас Тиллий Цимбр, взявший на себя первую роль, подошел к нему ближе, как будто с просьбой, и когда тот, отказываясь, сделал ему знак подождать, схватил его за тогу выше локтей. Цезарь кричит: «Это уже насилие!» - и тут один Каска, размахнувшись сзади, наносит ему рану пониже горла.
Цезарь хватает Каску за руку, прокалывает ее грифелем, пытается вскочить, но второй удар его останавливает, Когда же он увидел, что со всех сторон на него направлены обнаженные кинжалы, он накинул на голову тогу и левой рукой распустил ее складки ниже колен, чтобы пристойнее упасть укрытым до пят; и так как он был поражен двадцатью тремя ударами, только при первом испустив не крик даже, а стон,— хотя некоторые и передают, что бросившемуся на него Марку Бруту он сказал:
«И ты, дитя мое?».
Все разбежались; бездыханный, он остался лежать, пока трое рабов, взвалив его на носилки, со свисающей рукою, не отнесли его домой. И среди стольких ран только одна, по мнению врача Антистия, оказалась смертельной — вторая, нанесенная в грудь.
Тело убитого заговорщики собирались бросить в Тибр, имущество конфисковать, законы отменить, но не решились на это из страха перед консулом Марком Антонием и начальником конницы Лепидом.
